К русской речи: Идиоматика и семантика поэтического языка О. Мандельштама

«За его малиновую ласку» («Канцона», 1931). Малиновую ласку, по предложению П. Наполитано, можно считать контаминацией идиом малиновый звон[70] и ласкательный тон (см.: [Napolitano 2017: 147], ср.: [Видгоф 2015: 39–41]).

«Гром живет своим накатом» («Сядь, Державин, развалися…», («Стихи о русской поэзии, 1»), 1932). По наблюдению Б. М. Гаспарова, накат возникает из коллокаций накат волны, накат орудия [Гаспаров Б. 1994: 134]. Однако одновременно имеется в виду коллокация раскат грома. Таким образом, здесь сращиваются разные коллокации.

«Хвой павлинья кутерьма» («Полюбил я лес прекрасный…» («Стихи о русской поэзии, 3»), 1932). Хвойные лапы соединяются с павлиньими перьями [Полякова 1997: 127].

«И дружба есть в упор, без фарисейства» («К немецкой речи», 1932). В этом интересном примере переосмысляется идиома близкая дружба, которая понимается буквально и с синонимическим усилением (

близкая → в упор). В то же время в упор предстает фрагментом другого выражения – стрелять в упор. В рамках этого стихотворения оно парадоксальным образом также связывается с дружбой, см. далее: «Я дружбой был, как выстрелом, разбужен».

«Достоин такого рожна» («Квартира тиха, как бумага…», 1933). Строка, как заметила П. Наполитано [2017: 249], подсвечивается идиомой лезть на рожон. Думается, что первая часть строки, в свою очередь, мотивирована такими коллокациями, как достоин такой участи, достоин такой судьбы и т. п.

«И клена зубчатая лапа» («Восьмистишия, 7», 1933–1934). Образ зубчатой лапы клена на языковом уровне возникает под влиянием фрагментов коллокаций зубчатый лист и лапа ели.

Интересный случай контаминации мы находим в черновиках стихотворения «10 января 1934»: «Железный пух в морозной крутят тяге» [Мандельштам I: 487]. Здесь словосочетание железный пух

формируется из элементов выражения легкий как пух и коллокации железные коньки (мотив катания на коньках задан в предыдущей строке – «У конькобежца в пламень голубой»).

«Наш обычай сестринский таков» («Мастерица виноватых взоров…», 1934). Сестринский обычай, по всей видимости, представляет собой контаминацию выражения наша сестра («которое употреблялось <…> в значении мы, женщины, такова наша женская природа, доля» [Видгоф 2015: 183]) и братского обычая (или обычая побратимства). Если это предположение верно, прилагательное братский каламбурно заменяется на сестринский.

«Римских ночей полновесные слитки» (1935). Слитки ночей возникают вследствие контаминации коллокации

слитки золота и распространенного поэтического фразеологизма золотые ночи.

«От семиюродных уродов» («Мир должно в черном теле брать…», 1935). В строке, скорее всего, поговорка в семье не без урода соединяется с фраземой х-юродный брат (ср. в предыдущей строке: «Ему жестокий нужен брат»).

«С черствых лестниц, с площадей» («Слышу, слышу ранний лед…», 1937). Строка обыгрывает понятие черная лестница / черный ход [Дутли 1993: 81; Сошкин 2015: 415]. Очевидно, что на фрагмент этого выражения накладывается также черствый хлеб. См. использование слова хлеб в конце стихотворения: «И несладким кормит хлебом / Неотвязных лебедей…».

«Уж лучше б вынес я песка слоистый нрав / На берегах зубчатых Камы» («О, этот медленный, одышливый простор!…», 1937). Слоистый нрав возникает из синтеза идиомы крутой нрав

и коллокации слоистый берег. Берег появляется в уточняющей части высказывания, более того, подразумеваемое прилагательное крутой омонимично (ср.: крутой нрав – крутой берег).

«И снег хрустит в глазах, как чистый хлеб, безгрешен» («В лицо морозу я гляжу один…», 1937). Чистый хлеб взят из фрагмента коллокации белый хлеб и семантически с ней связанной фраземы белый снег (снег упоминается в начале предложения).