К русской речи: Идиоматика и семантика поэтического языка О. Мандельштама

«Единым духом жив и плотник, / И поэт, вкусивший святого вина!» («Актер и рабочий», 1920). Буквализованная идиома единым духом (семантика ‘сразу, в один момент’ в тексте не просвечивает) осложнена лексическим рядом библейской идиомы не хлебом единым жив человек. Сакральный контекст проявляется как в прилагательном святой (святое вино – вино для причастия), так и в коннотациях слова плотник.

«Они шуршат в прозрачных дебрях ночи, / Их родина – дремучий лес Тайгета» («Возьми на радость из моих ладоней…», 1920). Здесь коллокация дремучий лес индуцирует почти синонимичное выражение дремучие дебри, существительное из которого, в свою очередь, относится к ночи (дебри ночи), а прилагательное изменяется по контрасту (дремучие 

→ прозрачные).

«Чище правды свежего холста / Вряд ли где отыщется основа» («Умывался ночью на дворе…», 1921). В процитированных строках контаминируются распаянная коллокация чистый холст (с синонимической заменой чистый на свежий) и идиома чистая правда.

«…болезненные веки – / Два сонных яблока больших» («1 января 1924»). Контекст легко позволяет восстановить эллипсис – речь идет о глазном яблоке. Однако, как заметил О. Ронен, это высказывание осложнено идиомой державное яблоко (то есть держава) [Ronen 1983: 242].

«…когда взревели реки / Времен обманных и глухих» («1 января 1924»). Цитата-идиома река времен соединена с выражением глухое время [Ronen 1983: 243–244].

«И клятвы крупные до слез?» («1 января 1924»). Как уже отмечалось исследователями, на идиому до слез

накладывается коллокация крупные слезы, которая разбивается и прилагательное переносится к клятвам [Ronen 1983: 318; Полякова 1997: 127].

«Два сонных яблока <…> / Сияют перистым огнем!» («Нет, никогда, ничей я не был современник…», 1924). В этом примере прежде всего риторически варьируется (через буквальное понимание) идиома глаза горят. Более того, слово перистый, по замечанию Ронена, может быть мотивировано парономастической ассоциацией выражения вперить взгляд [Ronen 1983: 358].

«С водою разведенный мел, / Хоть даром, скука разливает» («Сегодня ночью, не солгу…», 1925). В этом примере проявляется идиома хоть даром (ср. у Даля – хоть даром бери, да еще и придачи дают). К ней добавляется словосочетание скука разливает, появление которого, по-видимому, предопределено коллокацией что-либо разлито в воздухе (часто сочетается со скукой

; ср.: скука разлита в воздухе). Это выражение десемантизируется, и скука становится не пассивным, а активным участником действия.

«Время свое заморозил и крови горячей не пролил» («Ах, ничего я не вижу и бедное ухо оглохло….» («Армения, 3»), 1930). Коллокация пролить кровь осложнена идиомой горячая кровь, которую можно понимать как буквально, так и метафорически (‘вспыльчивый темперамент’).

Рассмотрим два примера из стихотворения «На высоком перевале…» (1931). «Было страшно, как во сне». На десемантизированную идиому как во сне накладывается фразема страшный сон (ср.: забыть как страшный сон). «До последней хрипоты» – коллокация до хрипоты контаминируется с выражением до последнего вздоха. В контексте высказывания семантика смерти напрямую может и не возникать, однако подспудно она присутствует во всем тексте («Мы со смертью пировали»).

«А она то сжимается, как воробей, / То растет, как воздушный пирог» («Нет, не спрятаться мне от великой муры…», 1931). К коллокации воздушный пирог

, в которой, поскольку речь идет о городе, прилагательное начинает читаться в двух планах (‘легкий’ и ‘принадлежащий воздуху’), вероятно, добавляется идиома растет как на дрожжах. Можно полагать, что глагол растет, в контексте высказывания означающий ‘расширяется’, взят именно из нее.

«И всласть, с утра до вечера, / Затверженную вхруст, / Одну сонату вечную / Играл он наизусть»[73] («Жил Александр Герцович…», 1931). Слегка модифицированная идиома затвердить наизусть (ср.: «играл он наизусть») осложнена идиомой затвердить назубок, которая напрямую не возникает, однако воздействует на семантику: именно под ее влиянием, благодаря буквализации наречия назубок, появляется наречие вхруст.

«Вошь да глушь у нее, тишь да мша» («Я с дымящей лучиной вхожу…», 1931). Эта фонетически насыщенная строка строится на основе идиомы тишь да гладь, которая трансформируется в словосочетание тишь да мша. При этом конструкция затрудняется из‐за другой поговорки – таки вши, хоть избу мши [Ронен 2002: 58].