К русской речи: Идиоматика и семантика поэтического языка О. Мандельштама

«Мы стоя спим в густой ночи / Под теплой шапкою овечьей» («Грифельная ода», 1923). Коллокация спать стоя осложнена идиомой спать на ходу, включающей в свою внутреннюю форму сон на ногах, стоя. Подключение идиомы, по-видимому, происходит в сознании читателя, поскольку она позволяет идентифицировать мы с людьми, а не с животными, которые могут спать стоя (см. «овечье» соседство строки: «А бред овечьих полусонок», «Под теплой шапкою овечьей»). Одновременно в словосочетании густая ночь прилагательное густой соотносится с теплой шапкою овечьей и в сочетании с этими словами напоминает о коллокации густая шерсть. Наконец, ассоциация неба и овечьей шкуры может быть мотивирована, по замечанию Ронена, переосмысленной поговоркой небо с овчинку показалось (наверное, не случайно и в черновиках «Грифельной оды» фигурировало овечье небо) [Ronen 1983: 101–102].

«И воздуха прозрачный лес / Уже давно пресыщен всеми» («Грифельная ода», 1923). По мнению О. Ронена, в строках представлен семантический сдвиг прилагательных в коллокациях прозрачный воздух и густой воздух, параллельно связанный с фраземой густой лес [Ronen 1983: 132], ср. похожие рассуждения: [Полякова 1997: 15]. Вообще, в выражении прозрачный лес воздуха можно подозревать намеренную инверсию семантических доминант, их прямой порядок выглядел бы как прозрачный воздух леса. Из-за того что воздух сопоставляется именно с лесом, возможно, актуализируется идиома дремучий лес. Добавим, что слово пресыщен семантически варьирует слово насыщен, которое пришло из коллокации воздух насыщен чем-либо.

«Зима-красавица и в звездах небо козье / Рассыпалось и молоком горит» («1 января 1924»). Коллокация козье молоко

разбита и разнесена по разным смысловым частям высказывания. Молоко и небо при этом неизбежно ассоциируются с Млечным Путем [Полякова 1997: 161]. На это накладывается переосмысление коллокации звезды высыпали (на небо) – глагол высыпать уступил место глаголу рассыпаться.

Обратимся к многократно обсуждавшимся строкам «Я на лестнице черной живу, и в висок / Ударяет мне вырванный с мясом звонок» («Я вернулся в мой город, знакомый до слез…», 1930). В них проявляются идиома вырвать с мясом и коллокация звук ударяет в уши (звонок ударяет в уши). Замена ушей на висок, как уже отмечалось, переводит высказывание в буквальный план (

некто ударяет в висок), в результате чего возникают ассоциации со сценой избиения [Успенский Б. 1996: 324] или, по мысли Ю. И. Левина, с выстрелом (стрелять в висок) [Левин 1998: 21]. К тому же мотиватором строки могли также послужить распространенные разговорные фразы кровь стучит в висках, кровь / боль ударила в висок и т. п. Их подключение позволяет объяснить лексический ряд строки (висок, ударяет), а также дополнительно соотнести звук звонка с болезненным ощущением.

«За гремучую доблесть грядущих веков, / За высокое племя людей» (1931, 1935). Гремучая доблесть грядущих веков – многосоставный образ, сложенный из разных устойчивых сочетаний. Так, гремучая доблесть связана с такими выражениями, как громкая слава (синонимия на основе аудиальной семантики), а доблесть грядущих веков – с советскими лозунгами вроде «За светлое будущее человечества» [Эткинд 1991: 263]. В то же время прилагательное гремучий отсылает к коллокации гремучие реки (см. дальше в стихотворении упоминание Енисея). Возвращаясь к советизмам, отметим, что высокое племя людей

обыгрывает формулировку высокое звание человека, при этом, возможно, базируясь на употребляемом с XVIII века выражении высокая честь (слово честь появляется в конце строфы: «И веселья, и чести своей»).

«Сохрани мою речь навсегда за привкус несчастья и дыма, / За смолу кругового терпенья, – за совестный деготь труда. – / Как вода в новгородских колодцах должна быть черна и сладима» (1931). Образ черной воды предваряется в этих строках «промежуточными», не такими явными указателями на черноту – дегтем и словом несчастье, которое сопоставлено с чернотой благодаря такому выражению, как черное горе (где отражена концептуализация несчастья как чего-то темного, черного). В таком контексте привкус несчастья и дыма целиком осмысляется как нечто темное, соотносится с черной водой и дает возможность предположить, что этот образ отталкивается от выражения темная речь (ср. коллокацию темные речи в «Мастерице виноватых взоров…»).