К русской речи: Идиоматика и семантика поэтического языка О. Мандельштама

Наконец, интересные случаи обнаруживаем в «Стихах о неизвестном солдате» (1937): «И своими косыми подошвами / Луч стоит на сетчатке моей». Ю. И. Левин обратил внимание на то, что прилагательное косые использовано вместо босые [Левин 1979: 200]. Действительно, эта замена есть в тексте. В то же время здесь переосмысляется коллокация косой луч (по догадке А. К. Жолковского, такой косой, то есть наклоненный, луч мог возникнуть под влиянием учебника физики или оптики [Левин 1979: 200]). Наконец, в строках семантизируется глагол стоять. С одной стороны, нельзя исключать лексического воздействия идиомы стоять в глазах (‘казаться, представляться’). С другой – свет или луч в языковом узусе способен лежать (

свет лежал на чем-либо), падать (свет падал на что-либо), а иногда и стоять[80]. По всей вероятности, сходные примеры из распространенного употребления в обсуждаемой строке переосмысляются, буквализуются. Интересно, что в целом смысл приведенных строк предстает сложной семантической вариацией фраземы свет бьет в глаза.

«Словно обмороками затоваривая / Оба неба с их тусклым огнем». Хотя словом зоркость описывается сам источник света («Ясность ясеневая, зоркость яворовая / Чуть-чуть красная мчится в свой дом»), в этих строках, возможно, речь идет о том, что свет звезд отражается в глазах смотрящего (ср.: «Луч стоит на сетчатке моей»). Образ затоваривания, то есть наполнения, в таком случае связывается со способностью субъекта воспринимать видимое, ср.: вливающиеся в глазницы войска. Такая интерпретация объясняет удвоение неба: оба неба

 – это оба глаза, в которых отражается видимый свет. При этом словосочетание тусклый огонь может быть понято как присущий самим глазам свет, ср. коллокации тусклый взгляд, огонь глаз / в глазах. Если так, то слово обмороки логично соотносится с человеческой природой и сообщает о его реакции на видимое.

Впрочем, на эти соображения может накладываться и другое прочтение, также поддерживающее семантическое поле перцепции: оба неба, по догадке С. Г. Шиндина, восходят к термину полушария мозга [Шиндин 1991: 96]. Гипотеза исследователя опирается на апологию черепа в предшествующих строках. Добавим, что такое понимание поддерживается языковой игрой: оба неба предстают синонимом двух небесных полушарий, которые, в свою очередь, могут ассоциироваться с 

полушариями головного мозга (сама лексема полушария характерным образом в тексте не встречается).

«Свою голову ем под огнем». Уже обращалось внимание на то, что здесь проявляется идиома под огнем [Левин 1979: 202]. Сам же образ трактовался как самоубийство разума [Гаспаров М. 1996: 41]. В силу своей экспрессии этот образ требует визуализации, однако он рекурсивный и представить его зрительно чрезвычайно трудно. Думается, что экспрессия и интуитивная понятность здесь достигаются за счет идиоматики. На уже выделенную идиому под огнем накладываются такие идиомы и коллокации, как грызть себя, есть себя (поедом), а также, возможно, коллокация голова горит. Указанные фразы в строке буквализуются, но их метафорический смысл помогает читателю легко воспринимать этот парадоксальный образ.

«Только на крапивах пыльных, / Вот чего боюсь, / Не изволил бы в напильник / Шею выжать гусь» («Пароходик с петухами…», 1937). В приведенной заключительной строфе стихотворения речь идет о возможной смерти гуся (и это единственное, о чем можно сказать с некоторой уверенностью). Она описывается не вполне ясной фразой выжать шею в напильник. Подбирая фразеологические эквиваленты-мотиваторы, вспомним выражения свернуть шею и гусиная шея

(применительно к человеку – ‘длинная и тонкая шея’). Гусиная шея может быть актуальна и в том случае, если напильник понимать как «изображение» сильно и прямо вытянутой шеи гуся. Объяснить появление глагола выжать (вместо возможного свернуть) можно с помощью идиомы как с гуся вода, подключающей семантику ‘влаги’. Кроме того, с ситуацией сочетается идиома гусиная кожа, смысл которой связан с определенной физиологической реакцией, например на страх.

Неясным остается, кого в тексте представляет гусь: он отдельное существо или говорящий субъект, идентифицирующий себя с гусем, которому угрожает гибель? В пользу второго варианта говорит идиоматическое употребление слова гусь (ср.: вот гусь-то! / каков гусь!), в таких случаях являющегося характеристикой человека, который отличился лихим или дурным поведением.