К русской речи: Идиоматика и семантика поэтического языка О. Мандельштама

Наконец, третий случай связан со стихотворением, обращенным к М. Петровых: «Мастерица виноватых взоров, / Маленьких держательница плеч…» (1934). Ощущение нарушения сочетаемости в выражении держательница плеч было интерпретировано Ю. И. Левиным: «держательница заставляет ждать чего-либо вроде акций (ср. в другом стихотворении: „держатели могучих акций гнейса“)» [Левин 1998: 43]. Эта аналогия проясняет структуру высказывания, однако основания для возникновения такого языкового образа, как нам представляется, в общем виде находятся в идиоме держать что-либо на своих плечах или – соотнося с контекстом – в ее вариации: держать что-либо на своих хрупких плечах. Идиоматические хрупкие плечи откликаются в соседнем стихотворении («Твоим

узким плечам под бичами краснеть…»), парном по отношению к «Мастерице…» тексте и образующем с ней общее семантическое поле.

Это общее смысловое пространство проявляется и в наблюдении М. Безродного о том, что в первых двух строках «Мастерицы…» «отыгрывается идиома заплечных дел мастер» [Сошкин 2015: 250]. Интересно, что смысл этого выражения можно увидеть как в самой «Мастерице…» («Усмирен мужской опасный норов», «Маком бровки мечен путь опасный. / Что же мне, как янычару, люб…»), так и в пыточных образах второго стихотворения.

ПРОМЕЖУТОЧНЫЕ ВЫВОДЫ I

В мандельштамоведении часто цитируются слова, сказанные поэтом Э. Герштейн: «Я мыслю опущенными звеньями» [Герштейн 1998: 19]. Эта фраза – очень точная автохарактеристика, но точна она в двух взаимодействующих планах: смысловом и языковом. В смысловом плане, очевидно, речь идет о пропущенных логических и ассоциативных ходах, связках, которые читатель иногда легко, а иногда с большим трудом восстанавливает. Однако эта автохарактеристика в языковом плане представляется не менее показательной – она метаописательна. В самом деле, она содержит целый ряд лексем, соединенных друг с другом ассоциативно, причем ассоциативный ряд зиждется на фразеологии, полностью в высказывании не представленной (опущенные звенья).

Так, прежде всего, высказывание строится на выражении цепь / цепочка мыслей. Цепь здесь переосмысляется (из ‘последовательности’ она становится ‘цепью’), поэтому у нее могут быть звенья

. Звенья подкрепляются в языковом плане, с одной стороны, коллокациями типа звенья цепи, звенья традиции, с другой – почти школьными звеньями в какой-либо последовательности. При этом звенья, как правило (в частности, и в школьных учебниках), пропущенные, а не

опущенные. В высказывании Мандельштама они превращаются в опущенные, видимо, потому, что это слово в значении ‘пропустить’ взято из таких выражений, как опускать детали (рассказа) или опустим это.

Таким образом, автохарактеристика Мандельштама очень точно отражает не только содержательный, но и языковой план работы поэта с семантикой.

Рассмотренные выше классы работы с фразеологией позволяют сказать, что для Мандельштама отталкивание от идиоматического плана языка было основным приемом для создания новых смыслов. Несвободные словосочетания поэт вводил в стихи напрямую – либо довольствуясь их нормативным значением (1), либо виртуозно переосмысляя их семантику (2–3

). В большинстве случаев поэт сильно трансформировал фразеологические единицы. В его стихах они либо разбиваются на отдельные элементы и один из элементов переносится к другому слову (4.1), либо делятся на составные элементы, которые или частично, или полностью заменяются антонимом или синонимом (4.2; в этих случаях идиоматическое значение иногда сохраняется, но сложно улавливается читателем). Наконец, элементы идиомы / коллокации могут соединяться с другими фразеологическими единицами, иногда в условно простом виде (5), а иногда – как очень сложные напластования (6).

Примечательно, что почти в каждой группе каждого класса находятся не только примеры из стихов 1930‐х и 1920‐х годов, но и примеры из раннего Мандельштама. Это позволяет говорить о том, что уже в 1910‐е годы у поэта сформировалось (пусть и достаточно в простом виде) то особое отношение к фразеологическому плану языка, которое он последовательно будет воплощать в самых сложных стихах.

Это отношение связано не только с вниманием к идиомам и фраземам, но и с их постоянным переосмыслением. Можно сказать, что Мандельштам воспринимал идиоматику в двойной оптике: и как спаянные слова, и как слова, механически соединенные, то есть как свободные словосочетания. Это особое видение позволяло ему как изменять фразеологическую семантику, так и отталкиваться от лексического состава идиомы и на его основе создавать уникальные поэтические смыслы. Именно так русский язык стал для Мандельштама самым главным «вдохновителем» (пользуясь словом Гумилева).