Каба́

– Я же выключила телефон!– искренне удивилась Анжела.– Можете его себе взять, я ничего не пишу. Или что, зайти кто-то может? Ну дверь закройте, мы же не долго. Я сама все сделаю, ничего не нужно. Как тому коечнику мамкиному. С этого все началось, на этом все закончится, я в фильме одном видела, что так правильно будет. Я ж не виновата, что только с вами это может закончиться.– По мере того, как Анжела излагала свою стратегию, ее горячность вновь уползла под кожу. Она опять говорила так, словно рассказывала скучную историю, потому что в школе заставили пересказать. Без нажима, без убеждения. И все-таки она была мастером манипулирования.– Вы же врач. Клятву свою давали, как и все. Нет, если вы не хотите мне помогать, так и скажите, фигли. Я уйду. Или что, мы так и будем разговоры разговаривать? Разговариваем уже долго, что-то изменилось? Сколько я уже сюда хожу, толку-то? И не изменится ничего от болтовни, я это знаю. Самое главное, что вы это тоже знаете. И вы знаете, что я права, что только так можно мне помочь, больше никак.

– Как ты можешь быть так уверена?– искренне спросил он, краем сознания отметив, что его голос подрагивает.

Она удивленно взглянула на него. Сейчас она удивительно походила на Игоря – на то, как тот будет иногда взирать на Петрова, как на идиота. Однако он не знал покуда никакого Игоря.

– Я просто знаю.– И для нее это было очевидно. Анжела Личагина видела вещи, людей и события такими, какими те и являлись. Она еще не в полной мере осознает свое преимущество, не до конца осознает, что у других – не так. Другие не видят дальше своего монитора или дисплея. Другие не видят дверных ручек, они не помнят, закрыли ли на ночь форточку, они живут бок о бок с убийцей или педофилом, который вовсе и не скрывается; и они не видят его. Они тупят на светофорах, они по десять раз возвращаются к прилавку с овощами, чтобы найти, наконец, свой проклятый лук. Другие смотрят телек, а некоторые даже читают книги, но это все – фикция. Потому что они думают, что так – везде, что показанное по телеку или написанное в книжке,– это реальный мир.

– Прости, но я не могу.

Он поднялся и вышел из-за стола. О уже и так засиделся, пауза затянулась, ему необходимо сейчас открыть дверь и выставить эту девочку за дверь, после чего отменить все сеансы, передать ее другому специалисту, если угодно.

Он подошел к двери. Он помедлил секунду. Он не стал открывать дверь, не стал выгонять ее из кабинета, не стал кричать «Помогите!». Его рука машинально протянулась к ключу, и он закрыл дверь на ключ. С внутренней стороны.

Она тоже встала. Тоже не для того, чтобы уйти. Она знала. Знала про него все, Каба сказала ей, Каба нашептала ей на ухо, нашептала, что ее психолог – не просто инструмент для избавления от психоза. Он – опробованный инструмент. Для него этот опыт – не первый опыт. Сумочка Анжелы повисла на лямке в ее руке. Она разжала пальцы, сумочка плюхнулась на пол.

Они смотрели друг другу в глаза несколько секунд. Потом одновременно сделали движение навстречу друг другу. Он был очень осторожен с ней, даже трепетен. Он не хотел оставлять на ней следов, и не оставил.

Глава 20. На улице-3.

Он проснулся от боли в шее. Кто-то выкручивал ему шею… Это был Валера Лобов, знатный улыбака и выкручивальщик шей; они схлестнулись на матах в зале для занятий дзюдо, а сверху на трибунах бесновался Ирек Имович, призывая Лобова раздавить Петрушку аки моль. Игорь не задыхался от зажима, но было очень больно. Он начал лупить по гладкой поверхности матов, – сигнал, во все времена считающийся у дзюдоистов признанием своего поражения. Вот только Валера Лобов чихал на правила бациллами, он признавал только правила бога из машины, он подчинялся только тому, чего боится, и он не отпускал. Продолжал сдавливать шею, и Игорю стало казаться, что ему на шею заехал самосвал…

Он проснулся. Шея болела. Он отлежал ее, просто отлежал, по-любому, ему так не хотелось думать о том, о чем стало думаться уже в первую секунду. Еще ни один сон об изначальном мире, где парят книги, не обходился без столкновения с Кабой, без очередного напоминания, что и Игорь, так его растак, должен кое-что сделать, и пусть он не прячется по желтым книгам, по синим книгам в крапинку, по любым позабытым книгам. От своих долгов не убежать.

Шея. Она болела сильнее всего, и вовсе не от неудобного положения во сне. И не из-за колдовских манипуляций Валеры Лобова у себя там перед зеркалом. Губа. Болит и распухла так, что маячит в перспективе. По ощущениям напоминает башмак, присобаченный вместо губы, и нужно теперь двигаться осторожно, чтобы не задеть этим своим башмаком какой-нибудь угол. Еще болит правое плечо. Меньше, чем шея с губой, но болит. Игорь Мещеряков совершил очередную диверсионную вылазку с закрытыми глазами. Как могла бы сказать Анжела Личагина: прощайте, напыщенные и неискренние заверения психологов, да здравствует реальная жизнь без прикрас. И – он не мог в это поверить!– едва он ее вспомнил, его конь Юлий в трусах вновь зашевелился.