Кадеты и юнкера в Белой борьбе и на чужбине

Большинство преподавателей, живших в бараке, хотя носили офицерские погоны, были люди, по своему образованию, штатские, представители пяти университетов: большинство из Московского – и мы каждый год вспоминали Татьяну и пили неизменный в таких случаях глинтвейн. По своей «штатскости» преподавательский барак среди военных представлял группу лиц не всегда податливую к требованиям формальной дисциплины, которая проводилась здесь иногда без особой нужды, так сказать, по привычке.

Так, например, когда были организованы для преподавателей практические уроки французского языка и приглашен для этого из Бизерты преподаватель лицея, молодой, очень милый француз, мы как-то, придя на занятия в Джебель-Кебир, увидели на столе в учительской целый регламент «Временных правил курсов французского языка преподавательской группы», в которых значилось, например, по правилу 4, что нужно было приходить на урок «за 5 минут до начала», по 5 – «лица отсутствующие отмечаются», а по 6 – «отсутствие на уроках допускается только по уважительной причине, о чем за 5 минут до урока необходимо поставить в известность дежурного по курсу преподавателя» и пр. Разумеется, уроки пошли своим порядком, а «Временные правила», плод бумажной формалистики, остались без употребления – в них не было никакой нужды.

Вечерами мы часто сходились в нашу кают-компанию и засиживались за полночь за столом, около большой и светлой лампы (большая роскошь в то время). Нас объединяло не только общее дело текущего дня, но и многие интеллигентские традиции. Про старину любил говорить Петр Александрович М-в, наш словесник, в прошлом судья. Падре, как мы его звали, был старый барин, сохранивший и в этой бивачной обстановке привычки костромского помещика, имел большой запас всякого рода сведений, свойственных русскому интеллигенту начала XX века.

Страстные разговоры и споры сменялись тихой грустью, когда вспоминали Россию, такую близкую и в то же время такую далекую. Как-то раскрылась шкатулка Петра Александровича с сотней всевозможных снимков – фамильных фотографий, снимков старого помещичьего дома, молодых лиц в студенческих сюртуках и гимназистов в сшитых на рост шинелях и т. д. Падре умильно давал объяснения, вздыхал и был расстроен.

Население бараков жило общей жизнью, как бы на виду у всех: образовалась привычка считать, что суконные перегородки непроницаемы, и если что-нибудь нарушало общепринятый распорядок жизни, то внушительное покашливание из кабинок требовало возвращения к установленному порядку. В преподавательском бараке жили холостяки и одинокие. Это накладывало особый отпечаток на весь тонус его жизни. Там всегда было шумно и весело. Вечно над кем-нибудь подтрунивали, пользуясь чьей-либо слабостью.

Очень много в этом отношении доставалось Ивану Владиславовичу Д-кому, очень добродушному и крайне рассеянному человеку. Прекрасный математик, увлекаясь своим предметом, он был способен забыть все на свете; стоило на улице заинтересовать его решением какой-либо задачи, и он тут же принимался за дело, и готов был на белой стене барака писать свои выкладки. Его рассеянностью пользовались на разные лады.

Однажды утром, когда Ив. Вл. совершал свой утренний туалет и все одеяние его состояло из туфель и наусников, из одной из кабинок послышался голос, обращенный к публике и высказывавший несколько скептическое отношение к Аполлонию Пергскому, знаменитому математику древности, учение которого о конических сечениях Ив. Вл. считал гениальным. Слово за слово, горячий спор перешел в коридор, куда выскочил Ив. Вл. из своей кабинки, затем спорящие постепенно продвинулись к выходу, и в конце самых азартных дискуссий Ив. Вл., забыв про свой костюм, вместе со всеми вышел на улицу почти голый…

В последний год удалось сделать общую с офицерами кают-компанию, в которой во главе с адмиралом обедали бессемейные. Здесь удалось потом поставить пианино, устроить пышные турецкие диваны, развесить портреты и картины, в том числе Айвазовского, и поставить бронзовые статуи, подарок тулонских моряков, взятые с какого-то корабля. Любили мы часы, проведенные здесь вечером, на широких диванах, при лампе с цветным шелковым абажуром, в уюте, устроенном нашими дамами…

Сфаят резко отличался от других лагерей, которые образовались в окрестностях после того, как с кораблей были списаны не только беженцы, но и большинство команды. Они были помещены в некоторых фортах, расположенных по высотам в искусно замаскированных скалах. Самый большой из этих лагерей находился в Надоре, огромном лагере, с обширными и довольно основательными бараками. Там жило несколько тысяч русских, но места все-таки не хватало, и одно время около Надора был разбит для беженцев лагерь из палаток. Большинство этих лагерей было расположено в живописной местности, за исключением Надора, который стоял на огромном плато на солнцепеке. Положение беженцев, сбитых в кучу, хотя и сытых, благодаря заботливости французов, было незавидно в моральном отношении: не было работы, все сидели без дела и очень скучали.