Кадеты и юнкера в Белой борьбе и на чужбине

На горке, около кабинки, закрытой молодыми сосенками, возле кооперативной лавки стоит ослик Гришка, запряженный в маленькую, словно игрушечную шаретку. У нас было два осла: Гришка и Мишка. Гришка был симпатичнее, он обслуживал лавку. Весело бежал утром по шоссе, под горку, фыркая и потряхивая мордой, но из Бизерты в гору шел лениво, не упуская ни одного момента, чтобы отдохнуть. Стоит только его хозяину перекинуться двумя словами с кем-нибудь из встречных, Гришка уже останавливался в надежде длинных разговоров. Шаретку встречали в Сфаяте обычно с некоторым интересом, потому что ее содержимое было всегда приятно. Тут были не только вкусные, съедобные вещи, вроде шоколада, маринованных селедок, сгущенного молока и прочего, но попадались и тетрадки, записные книжки, хорошие мундштуки и прочие курительные новинки.

До обеда на улицах Сфаята пусто – только детишки бегают. В двенадцать часов – обеденный перерыв. На камбузе звонят, и около его дверей образуется длинный хвост с кастрюльками, тарелками, смотря по выдаче. Эта очередь всегда любопытна. Уставшие, проголодавшиеся бывают настроены различно, смотря по тому, чем будут нас кормить сегодня. Если обнаруживается какая-нибудь фасоль или чечевица, лица вытягиваются, тускнеют: «Опять фасоль» или «Опять шрапнель», – раздаются иногда недовольные голоса, и бывают случаи, что кое-кто демонстративно уходит из очереди. «Я-де, мол, эту гадость все равно есть не буду». Но зато слух о каких-нибудь котлетах или пирожках, которыми нас собирается угощать Александр Федорович, мгновенно разносится по лагерю, – как-то легче было бежать, позвякивая тарелками, и в очереди начинаются смех и остроты.

– Фуру разгружать! – раздается команда старшины расходного взвода.

Уже давно слышны постукивание колес огромного фургона, запряженного парой лошадей, и крики погонщиков. Это ежедневная привозка провизии из Бизерты – картофеля, капусты, помидоров и пр. Кучерами были обычно солдаты-сенегальцы, черные, как сапог; они были очень добродушны и всегда с удовольствием ели русский борщ, которым их угощали на камбузе. Фургон проезжал всегда по одной и той же дороге и в одном месте: в глубокие колеи маленький Водя длинной лентой складывал консервные коробки, которые он собирал по всему лагерю: ему хотелось, чтобы громадные колеса фургона сразу расплющили их, проехав по ним. Мы боялись, что Водя в своем экспериментальном усердии сам попадет под копыта или под колеса.

После перерыва опять за работу – до вечера, до ужина. Опять замирает улица. Только у камбуза кипит работа. У кадет лица красные – у печки жарко, белый костюм весь в саже, руки грязные – невозможно и папироску скрутить.

Ужин. Та же процедура у камбуза, только посуды больше, потому что блюд больше. После ужина, после того как вымоется в каждой кабинке посуда, начинается приятная жизнь отдыхающих людей.

Зимой, когда дожди и холодные ветры хлещут в лицо, когда на повороте шоссе, особенно на последнем загибе к форту, буквально нельзя идти прямо, а нужно согнуться, наклониться к земле перед свистящим воздушным потоком, съежившись в комок и надвинув до ушей шапку, – тогда тоскуешь по теплой комнате, по уютной лампе под абажуром, по самовару с горящими угольками, приятному креслу, мудрой тишине кабинета, полуразрезанной книге нового журнала и умиротворяющей прелести привычного пейзажа на письменном столе… Свет на столе, покрытом суконным одеялом, горячий чай и ряд милых лиц в бушлатах на разножках около стола. Хочется забраться в кабинку, поплотнее закрыть дверь, чтобы оттуда не дуло…

Летом лучше. Садится солнце, глаза уже не слепнут от каменной белизны. В долине пали тени. На маслиновых рощах – оливковый отблеск… Начинается время прогулок, тихое время, когда никому дома сидеть не хочется, а хочется не только уйти от надоевших и скучных бараков, но, незаметно для самого себя удаляясь по извилинам шоссе, идти машинально, никуда, без цели, может быть, даже без мысли, забраться на землю, взрытую плугом, найти в ней тропинку и, удаляясь за колючки, за густые гигантские кусты ежевики и низкорослых пальм, теряться в полях и неожиданно выйти куда-нибудь на зады какой-либо фермы или очутиться перед злющей собачонкой из арабского поселка, который, как лишай, прилепился к скалам.

В будни, вечером, в прогулках на короткую дистанцию был у каждого свой путь, любимый. Если от домика сержанта взять круто направо, к Надору, – можно издали увидеть твердую фигуру адмирала; если спуститься по шоссе на один этаж – тут будут все наши тихоходы: им тоже не сидится дома, а далеко ходить они не любят.