А старые брюки Ивана Яковлевича износились уже настолько, что одеть их стало невозможно. Иван Яковлевич зашивал их несколько раз, но наконец и это перестало помогать. Иван Яковлевич обошел все магазины и, опять не найдя нигде полосатых брюк, решил наконец купить клетчатые. Но и клетчатых брюк нигде не оказалось. Тогда Иван Яковлевич решил купить себе серые брюки, но и серых нигде себе не нашел. Не нашлись нигде и черные брюки, годные на рост Ивана Яковлевича. Тогда Иван Яковлевич пошел покупать синие брюки, но, пока он искал черные, пропали всюду и синие и коричневые. И вот, наконец, Ивану Яковлевичу пришлось купить зеленые брюки с желтыми крапинками. В магазине Ивану Яковлевичу показалось, что брюки не очень уж яркого цвета и желтая крапинка вовсе не режет глаз. Но, придя домой, Иван Яковлевич обнаружил, что одна штанина и точно будто благородного оттенка, но зато другая просто бирюзовая, и желтая крапинка так и горит на ней [Хармс 1988: 320].
Полосатые и клетчатые брюки были в моде во времена нэпа в 1921–1924 годах, когда русские франты носили галстуки-бабочки, мягкие шляпы и канотье, пытаясь подражать американцам «ревущих двадцатых», периода джазовой музыки и экспрессивных танцев. В 1934–1937 годах, когда был написан рассказ «Иван Яковлевич Бобов проснулся…», подобный стиль в одежде ассоциировался с буржуазным упадком на Западе и считался идеологически и эстетически неприемлемым для молодого советского государства. Носить такую одежду в период сталинских репрессий мог только человек, который не боялся привлечь к себе внимание сотрудников государственной безопасности. Здравый смысл подсказывал, что выделяться из толпы, отличаться от других, причудливо и оригинально одеваться было равносильно открытому проявлению антисоветских взглядов.
В отличие от большинства законопослушных и осторожных советских граждан, Хармс предпочитал экстравагантный стиль в одежде. Он носил гамаши и бриджи, модные в начале 1920-х годов в США и Великобритании. Исследователи так описывают его манеру одеваться: «Хармс носил причудливые головные уборы (шляпу или кепку), шорты из шотландки, высокие гольфы, цепочку с бряцающими брелоками, среди которых один был с черепом и костями, и курил трубки фантастического вида» [Панова 2017: 38]; «Он ходил в коротких штанах с пуговичками пониже колен, в серых шерстяных чулках, в черных ботинках. В клетчатом пиджаке. Шею подпирал белоснежный твердый воротничок с детским шелковым бантом. Голову молодого человека украшала пилотка с „ослиными ушами" из материи» [Минц 2001: 279]. Столь же экстравагантно выглядит нос, гуляющий по петербургским улицам: «Он был в мундире, шитом золотом, с большим стоячим воротником; на нем были замшевые панталоны; при боку шпага. По шляпе с плюмажем можно было заключить, что он считался в ранге статского советника» (55). Хармс высоко ценил прозу Гоголя и его абсурдистский стиль. Гоголь значился первым в списке любимых писателей Хармса, который тот составил в записной книжке 14 ноября 1937 года.
Подобно Гоголю, Хармс интересовался святоотеческими писаниями[36]
.Двух Иванов Яковлевичей, один из которых живет в Петербурге 1830-х годов, а другой – в Ленинграде 1930-х годов, объединяет и страх попасться кому-нибудь на глаза. Гоголевский Иван Яковлевич боится оказаться в полиции из-за того, что у него в кармане обнаружат чужой нос. Хармсовский Иван Яковлевич, надевший наконец новые брюки, боится, что его увидят другие люди: «Первый раз в новых брюках Иван Яковлевич вышел очень осторожно. Выйдя из подъезда, он посмотрел раньше в обе стороны и, убедившись, что никого поблизости нет, вышел на улицу и быстро зашагал по направлению к своей службе» [Хармс 1988:321].