Карлос Кастанеда, книги 1-3

Я засмеялся, в уверенности, что дон Хуан играет со мной в какую-то игру. Я почувствовал озорство. У меня поднялось настроение при мысли, что я могу одурачить дона Хуана, который, как я был убежден, знал об этом обещании так же мало, как и я. Я был уверен, что он действует наугад и пытается импровизировать. Мысль разыграть его доставила мне удовольствие.

— Было ли это чем-то, что я обещал своему дедушке?

— Нет, — сказал он, и глаза его заблестели. — Это также не было тем, что ты обещал своей бабушке.

Смешная интонация, которую он придал слову «бабушка», заставила меня расхохотаться. Я подумал, что дон Хуан ставит мне какую-то ловушку, но был готов играть до конца. Я начал перечислять всех людей, которым мог обещать что-нибудь очень важное. О каждом он сказал «нет». Затем он перевел разговор на мое детство.

— Отчего твое детство было печальным? — спросил он серьезно.

Я сказал, что мое детство было вовсе не печальным — может быть, немного трудным.

— Каждый чувствует то же, — сказал он, снова поглядев на меня. — Я тоже был очень несчастен и испуган, когда был ребенком. Трудно быть индейским ребенком, очень трудно. Но память о том времени не имеет больше для меня значения; трудно было раньше. Я перестал думать о трудности моей жизни еще до того, как научился видеть.

— Я тоже не думаю о своем детстве, — сказал я.

— Тогда почему это делает тебя печальным? Почему ты хочешь плакать?

— Не знаю. Возможно, когда я думаю о себе как о ребенке, я чувствую жалость к себе и ко всем близким людям. Я чувствую себя беспомощным и печальным.

Он пристально посмотрел на меня, и я опять отметил необычайное ощущение в области живота — как будто ее слегка сжимали двумя пальцами. Я отвел глаза, а затем снова взглянул на него. Он смотрел вдаль, мимо меня; его глаза были затуманены и не сфокусированы ни на чем.

— Это было обещание твоего детства, — сказал он после короткого молчания.

— Что я обещал?

Он не отвечал. Его глаза были закрыты. Я невольно улыбнулся; я знал, что он бредет на ощупь в потемках; однако я потерял некоторую часть своего первоначального стремления разыграть его.

— Я был тощим ребенком, — продолжал он, — и всегда боялся.

— Таким же был и я, — сказал я.

— То, что я помню лучше всего, — это ужас и печаль, которые обрушились на меня, когда мексиканские солдаты убили мою мать, — сказал он тихо, как будто его до сих пор мучили воспоминания. — Она была бедной и покорной индианкой. Может быть, это даже лучше, что ее жизнь тогда закончилась. Я хотел быть убитым с нею, потому что я был ребенком. Но солдаты поймали и избили меня. Когда я вцепился в тело своей матери, они ударили меня по пальцам хлыстом и сломали их. Я не чувствовал никакой боли, но больше не мог хвататься, и они меня оттащили.

Он замолчал. Его глаза были еще закрыты, и я мог видеть слабое-слабое подрагивание его губ. Я ощутил глубокую печаль. Картины моего собственного детства нахлынули на меня.

— Сколько лет тебе было, дон Хуан? — спросил я, просто чтобы ослабить свою печаль.

— Может быть, семь. Это было время великих войн яки. Мексиканские солдаты напали на нас неожиданно, когда моя мать готовила пищу. Она была беспомощной женщиной. Ее убили безо всякого повода. Не имеет никакого значения, что она умерла так, действительно никакого, и все же для меня значение есть. Я не могу объяснить себе почему; оно просто есть. Я думал, что моего отца тоже убили, оказалось — нет. Он был ранен. Потом нас, как скот, загнали в поезд и закрыли дверь. Несколько дней они держали нас в темноте, как животных. Поддерживали нашу жизнь кусками пищи, которые бросали время от времени в вагон. Мой отец умер от ран в этом вагоне. Он стал бредить от боли и лихорадки и продолжал говорить мне, что я должен выжить. Он продолжал говорить мне это до самого последнего момента своей жизни. Люди позаботились обо мне, накормили; старая знахарка скрепила сломанные кости моей руки. И, как ты видишь, я выжил. Жизнь не была ни хорошей, ни плохой, жизнь была трудной. Жизнь трудна, а для ребенка она порой сам ужас.

Мы очень долго молчали. Возможно, час прошел в полной тишине. Я испытывал очень противоречивые чувства. Я был несколько удручен, сам не зная почему. Меня мучили угрызения совести — перед этим я хотел разыграть дона Хуана, но он внезапно изменил ситуацию своим откровенным рассказом. Этот рассказ был прост и выразителен и произвел необычайное впечатление. Мысль о ребенке, испытывающем боль, всегда была для меня чувствительным предметом. За мгновение мое сочувствие к дону Хуану сменилось отвращением к себе. Я делал записи, как будто жизнь дона Хуана была просто клиническим случаем. Я был на грани того, чтобы порвать свой блокнот, когда дон Хуан ткнул меня носком в икру, чтобы привлечь внимание. Он сказал, что видел свет насилия вокруг меня, поинтересовался, не собираюсь ли я его бить, и разразился смехом. Его смех создал приятную паузу. Он сказал, что я склонен к вспышкам насильственного поведения, но в действительности я не так уж зол и чаще всего сам страдаю от этих вспышек.

— Ты прав, дон Хуан, — сказал я.