Карлос Кастанеда, книги 1-3

У меня начались судороги и возникло неодолимое желание перевернуться и вытянуть ноги. Я решил передвинуться вправо, чтобы убрать лицо от места, где меня вырвало. Мгновение спустя, когда я начал ползти, я услышал очень тихий скрип прямо над левым ухом и застыл на месте. Скрип повторился с другой стороны моей головы. Это был единственный звук. Я подумал, что он похож на скрип двери. Я ждал, но не слышал больше ничего, поэтому решил двигаться дальше. Как только я начал осторожно передвигать голову вправо, целый поток скрипов, обрушившихся на меня, чуть не заставил меня подпрыгнуть. Они были подобны то дверному скрипу, то писку крыс или морских свинок; они не были громкими и интенсивными, а наоборот — очень тихими и зловещими и вызывали у меня мучительные спазмы и тошноту. Прекратились они так же, как и начались, постепенно убывая, пока я не стал слышать только один или два из них одновременно.

Затем я услышал что-то похожее на шум крыльев большой птицы, скользящей над верхушками кустов. Казалось, что она летает кругами над моей головой. Тихие скрипы опять начали усиливаться, и так же усиливался звук хлопающих крыльев. Над моей головой словно летала стая гигантских птиц, машущих своими мягкими крыльями. Оба звука слились, образовав охватившую меня волну. Я почувствовал, что плыву в каком-то огромном волнообразно пульсирующем потоке. Скрипы и шлепанье были такими мягкими, что я чувствовал их всем своим телом. Хлопанье крыльев стаи птиц как бы тянуло меня вверх, в то время как пищанье армии крыс подталкивало снизу и с боков.

Я уже не сомневался, что благодаря своей поразительной глупости спустил на себя с привязи что-то ужасное. Я стискивал зубы, глубоко дышал и пел пейотные песни.

Звуки продолжались очень долгое время, и я сопротивлялся им изо всех сил. Когда они умолкли, снова наступила прерывающаяся «тишина», какой я привык воспринимать тишину; другими словами, я мог уловить только естественные звуки насекомых и ветра. Это затишье было для меня вреднее, чем шум. Я начал думать и оценивать положение, и мои размышления бросили меня в панику. Я понял, что погиб; у меня не было ни знания, ни выносливости, чтобы отразить то, что наступало на меня. Скорчившись у земли над своей собственной рвотой, я был совершенно беспомощен. Я подумал, что пришел конец моей жизни, и заплакал. Я хотел подумать о своей жизни, но не знал, с чего начать. Ничто из того, что я делал в ней, не было в действительности достойно этого последнего конечного напряжения, поэтому мне не о чем было думать. Это было острое осознание. Я изменился с тех пор, как последний раз переживал подобный испуг. Но на этот раз я был более пустым. У меня было меньше личных чувств, чтобы тащить их с собой.

Я спросил себя, что в этом положении сделал бы воин, и пришел к различным заключениям. Существовало что-то чрезвычайно важное, касающееся моей пупочной области; в звуках было что-то сверхъестественное — они были нацелены на мой живот; и мысль, что дон Хуан разыграл меня, была совершенно несостоятельна.