Карпо Соленик: «Решительно комический талант»

Весна 1851 года была в Харькове необыкновенно ранней и бурной. В первые дни Пасхи, когда обычно возобновлялись театральные представления, город уже зеленел молодой листвой. На плац-параде за Харьковом, на небольшом зеленом поле, запестрели ряды палаток с разнообразными товарами, просторные балаганы для кукольников, а также жонглеров, фокусников и прочих «артистов прыгательной и кувыркательной профессии». Жизнь на площади начиналась рано, но наивысшего подъема достигала она вечером, после трудового дня, когда сюда стекались разряженные толпы простого народа. Словно разноцветные валы перекатывались по всему пространству площади. Самые разнообразные мелодии переплетались и таяли в воздухе: русская песня молодого парня в красной рубашке, подыгрывающего себе на балалайке, украинская песня чернобровых девчат с повязанными на голове пестрыми лентами, хор солдатских песенников под аккомпанемент бубна и трепака, и звуки шарманки, и визги скрипок, и завывания волынок… а за двойным барьером, которым была обнесена площадь, прогуливались «особы благородного сословия».

В разгар святочных увеселений город облетала весть о приезде Соленика. «„Наш Соленик опять у нас“ – вот что говорили тогда все, если речь заходила о театре»[214].

Вновь на улицах Харькова появился всем хорошо знакомый человек. Он шагал по своему обыкновению мерно, сохраняя серьезное выражение лица; на нем было пальто горохового цвета и черная шляпа, в руках – оригинальная трость… Харьковчане знали о слабости Соленика к модным тростям: в его квартире находилась целая коллекция тростей – с разнообразными диковинными набалдашниками.

Зрители и их любимый актер с нетерпением ждали встречи друг с другом. Рымов писал 7 апреля в «Харьковских губернских ведомостях» о «приезде к нам г. Соленика, таланта, обладающего чудной способностью увлекать и любителя комедии и обожателя драмы. Г. Соленик, о котором Щепкин, артист по преимуществу и также по преимуществу знаток сцены, отзывался с уважением, здесь мы видели его, и он опять будет играть у нас…».

Харьковские театралы надолго запомнили первый спектакль с участием Соленика. Несмотря на сильный дождь, зрителей пришло много. Когда поднялся занавес и явился Соленик, рукоплескания долго не давали ему начать роли… Прославленный артист, «ветеран провинциальной сцены» словно переживал свой второй дебют.

В этот год Соленику предстоял и настоящий дебют – как режиссеру. «Зная его вкус и опытность в деле сценического искусства, – говорит Рымов в своих воспоминаниях, – наша театральная дирекция поручила ему обязанность режиссера».

К сожалению, подробности режиссерской деятельности Соленика неизвестны, и мы можем по-прежнему говорить о нем лишь как об актере. Этот последний для Соленика театральный сезон был ознаменован его большим, принципиальным успехом – в роли Джеймса Тиррела в драме Шекспира «Ричард III». Однако успех актера в этой роли имеет свою предысторию…

В сообщении «Харьковских губернских ведомостей» о приезде Соленика, которое мы привели выше, промелькнула многозначительная фраза: «талант, обладающий чудною способностью увлекать и любителя комедии и обожателя драмы». Комический актер не часто удостаивался такой аттестации. Существовало мнение, что все драматическое, трагическое ему заказано.

В сознании современников Щепкина и Соленика понятие «комический актер» становилось безжизненно абстрактным. Во-первых, из него тщательно выхолащивалось все «противоречащее» комическому; оставался чистый, дистиллированный комизм. Во-вторых, просто считалось, что комическому актеру не по плечу браться за трагические или драматические роли.

С первым предрассудком бороться было легче: достаточно было, как это делал Соленик, трансформировать свою, «комическую», роль, насыщая ее множеством оттенков, полутонов, раскрывая в ней все богатство комического. Но вот второй предрассудок… Как мог актер поколебать его, если ему почти не давали трагические роли?

Комическое и трагическое – это тоже были своего рода амплуа, правда довольно обширные, вмещавшие в себя десятки других, подчиненных себе амплуа, – но зато и самые прочные. Черта между ними была подобна границе между двумя враждующими государствами, переходить которую не разрешалось ни при каких обстоятельствах, в то время как внутри страны еще возможны были различные перемещения.

Даже спустя много лет П.А. Каратыгин, брат известного трагика В.А. Каратыгина, отстаивал незыблемость этой границы. «Трагический элемент совершенно противоположен комическому, – писал он. – Странно было бы, например, если бы мой покойный брат с его колоссальным ростом, звучным голосом, с серьезным типом лица, вздумал играть Молчалина или Хлестакова»[215].

Публика тоже, со своей стороны, поддерживала этот предрассудок. У нее выработался своеобразный «рефлекс на комика» и «рефлекс на трагика», так что еще до появления актера она знала, как ей себя вести: хохотать или приходить в ужас. Трудно подчас приходилось актеру, который обманывал публику в ее ожиданиях!