Карты четырех царств.

— Есть смысл отдавать мне память, пока она не стала прахом… или камнем на шее, — отчеканил дневной голос Осэа. — Поделись. Мы безуспешно разыскиваем того, кто известен тебе, как Рэкст. Он много страшнее Алеля. Он в своей защитной форме разрушит в прах любой мир. Он сейчас угрожает твоему родному миру, наследник. Всё четвёртое царство во власти беса, который, если он жив, сорвался с поводка и неуправляем.

В ушах звенело. Тошнота то прокалывала тело спазмом, то пропадала, чтобы скоро снова заставить стонать и корчиться. Ул закрывал глаза, и тогда видел труху леса и чёрный росток отчаяния. Ул открывал глаза — и смотрел в холодную тьму озера… и не было надежды.

— Я желал нарисовать вас, — выдавил он. — Теперь хочу ещё больше.

— Рэкст жив?

— Лес бы справился, не утопи вы его, как дубовую колоду, — Ул растёр затылок и проморгался. — Как же тошно… А, пройдёт. Знаете, в чем тайна дуба? Он не гниёт. Он в воде делается морёным. Я сам построил дом на сваях из морёного дуба. Прочный дом.

— Рэкст жив? — в голосе Осэа проявилось эхо раздражения.

— Лес жив. То есть Алель. Он помнит, хотя боится сам себе признаться. Он справится. — Ул сморгнул слезинку, посмотрел на хранительницу снизу, из сидячего положения, просительно. — Отдайте мне полное имя Рэкста, а я отдам в ответ всё, что помню о нем.

— Ночь!

Рука хранительницы скользнула над её лицом, вмиг убрав золотую маску. Пыль ещё вилась облаком сумасшедшего сияющего лета, а над долиной уже щурился тонкий месяц, и единственной слёзной дорожкой истекал из него луч. Ул глядел, заворожённый, на белое лицо Осэа с двумя озёрами тайн, столь уместных в ночи, столь совершенно очерченных…

Ул смотрел — и оставался собою, и не растворялся во тьме лишь потому, что ощутил на плече таяние одинокой снежинки и боль… Чью?

— Холодно. Мурашки, — шепнул Ул и оглянулся. — Простите, хранительница тайн, ничего не могу с собой поделать.

Ул поклонился, прыжком вскочил и помчался вдоль берега, шлёпая по мелкой воде и разбрызгивая её, и вспенивая — вместе со вселенскими тайнами, бесовскими кошмарами и болью, непереносимой для истерзанных душ… Синие соцветия венчали гладкие стебли, которые не желали ломаться. Их приходилось кусать, рвать ногтями, перетирать… Ул упрямо разрушал продуманное до песчинки совершенство долины, ощущал себя сумасшедшим и, вот странно, — пока что безнаказанным.

С ворохом синих цветов Ул побрёл напрямик по воде, к ночной Осэа, белой, невесомой. Опять она в полупрозрачном наряде, позволяющем угадывать, но не видеть.

— Зачем выращивать цветы, если их никто не дарит, — Ул ощущал в голове жар и шум. Даже говорить приходилось громче, чтоб слышать себя же. — Вот, вам. Сколько можно душу рвать чужими тайнами! Она у вас на последней нитке держится! Простите. Вам надо бежать отсюда без оглядки. Вы ж не каменная, чтобы всё в себе и всё…

— Рисуй там, прямо теперь, — белая рука вспорхнула, указала на скалу. Осэа запрокинула голову, заглядывая в глаз луны. Пух волос хранительницы серебрился, ткань платья переливалась, очень тонкая… слишком. Ветер дул в спину Осэа, нёс запах мяты и росы.

Ул сгорбился… Сделалось поздно объяснять, что пока он умеет рисовать лишь узоры заглавных букв, этому научил еще Монз — давно, наверное, в прошлой жизни. Ул вслепую погладил скалу, чуть тёплую. Достал дарёный Мастером О грифель, затаил дыхание — и в одно движение очертил контур. Рука дрогнула и нанесла ещё несколько штрихов. Ул отступил, робко взглянул на свою работу: Осэа в профиль, в дневном парадном плаще, а затылок её — тоже лицо, ночное. И волосы летят, и платье… Ул удивился: загадка неуловимого взгляда тоже вплелась в узор! Вон она, снежинкой вьётся над ресницами ночного лика Осэа.

— Говорили, не умеешь рисовать, а Лес просто устал, сдался при малейшем дуновении жалости, — Осэа нагнулась, выбрала из вороха подаренных цветков один. Примерилась, заправила за ухо. Лицо стало живым, задумчивым и усталым. — Как ты победил Шэда, ребёнок?

— Я не воевал. Он хотел поговорить, он мудрый. С ним легко, — выдавил Ул и отвернулся к озеру. Тотчас локтя коснулись невесомые, прохладные пальцы. Острые ногти Осэа чуть царапнули кожу, требуя вернуть внимание хозяйке мира.

— Кого поцеловала Осэа, тот принадлежит Осэа, пока он не наскучит Осэа… Это не тайна и не закон, но это неизменно во веки вечные, — Хранительница грустно улыбнулась. — Сама королева не заберёт у меня право открывать одни тайны и ограждать другие, связанные с… особыми отношениями. Набросок неплох, но такого мне мало. Ты будешь рисовать Осэа… да. И всё, что до Осэа — лишь стёртое прошлое.

— Мастер О отдаёт знания только в обмен на…

— В моей ночи он пожелал меня… рисовать! — на щеках Осэа проступил румянец. Платье взвихрилось, когда хранительница крутнулась, разворачиваясь. — Если в тебе нет дара донести через рисунок душу, я сотру тебя в пыль. Я, Осэа, отныне и впредь единственная обладаю правом спрашивать у тебя о тайнах и казнить за их сокрытие… или не казнить.