Хамелеонша

– Нет, что вы! – испугалась Бланка. – У меня и в мыслях не было вас обижать!

– Ваше Высочество, – позвали издалека, – Его Высочество желает беседовать с вами в башне, – докончил Тесий с лёгким поклоном, остановившись шагах в двадцати.

Бланка чуть заметно вздрогнула и кивнула.

– Вот теперь пора, – заметил Людо и придвинулся к Бланке, так что их тени на земле сомкнулись – верней, тень брата наползла на её. – Осчастливьте сувениром в знак того, что не сердитесь на мою дерзость. Причина её единственно ваша красота, – прошептал он глубоким бархатным голосом, которого я у него отродясь не слышала, и протянул руку к измочаленному цветку, давая понять, какой именно сувенир сделает его таким счастливым.

Неужели Бланка купится?

Ещё как купилась. Бережно, словно цветок был очень хрупкий, протянула его на ладони Людо. Их руки задержались чуть дольше, чем то надо было для передачи цветка. Я едва сдерживалась, чтоб не оттолкнуть от него Бланку. Ишь, вцепилась!

А цветок Людо не просто взял – картинно спрятал на груди. После чего наконец удалился.

Бланка с вызовом вздёрнула подбородок. Я спокойно выдержала взгляд.

– То, что я сейчас скажу, я скажу лишь раз: Людо никогда вас не полюбит.

– Потому что обязан любить только вас? – холодно поинтересовалась она.

– Потому что вы единственная в мире, к кому он не способен питать это чувство.

Её лицо дёрнулось, а радужка посветлела от проступившей белой росы. Тихий голос звенел не то от ярости, не то от подступающих слёз.

– Я думала, мы с вами подруги, но теперь вижу, что ошибалась.

– Желали моего мнения? – продолжила я. – Так вот вам мой совет: держитесь подальше от Людо. И уж лучше ненавидьте.

– За что мне ненавидеть вашего брата?

– Да хотя б за то, что не нужны ему. А когда не можешь получить то, что очень хочешь, остаётся лишь возненавидеть это.

Бланка посмотрела в упор, словно я была испортившим вышивку стежком, и, молча отвернувшись, направилась к Тесию. Выждав немного, я двинулась следом.

Проходя мимо секретаря, услышала бесстрастное:

– Рискну навязать своё скучное неприятное общество, сообщив, что вернулись фалернские купцы, и ювелир справлялся о вас. – Тесий глядел в пространство и будто не обращался ни к кому конкретно.

Это стало последней каплей, и напряжение выплеснулось дрожью во всём теле и срывающимся голосом:

– Вы прекрасно знаете, что на самом деле я о вас так не думаю, так перестаньте же мучить меня! – И прежде чем растерявшийся Тесий нашёлся с ответом, я выбежала на лестницу.

36

Перед дверью Бланка остановилась, переводя дух. Внутри ещё жгло от горечи и обиды: за что ей такие слова? Чем заслужила? Ведь даже в мыслях не держала дурного и ничегошеньки для себя не желала, стоять с ним рядом – и то за счастье.

Разве такое бывает, чтоб счастлив просто оттого, что смотришь на другого человека? И сердце заходится, полнится радостью и странной тоской, того и гляди разлетится на части, не способное столько вместить…

Бланка тронула незримый след от его пальцев, и стало больно дышать. До звёзд перед глазами, до пересохшего горла больно. Украдкой прижалась губами. Её талисман, теперь и дядин разговор не так страшен.

Не то чтоб она его боялась, но… никогда-то прежде к себе не вызывал. И Бланка торопливо перебирает в памяти все провинности, навроде упрёков Диты за то, что предпочла в такой холод суетные туфли сапожкам, но таковых совместно и на один грешок не наскребается.

Выдыхает и стучит – той самой, счастливой рукой. И не удивляется, застав дядю за бумагами, вот только пером он как-то запоздало водить начинает, будто с её лишь появлением. Но Бланка привыкла, что всегда-то она не вовремя. Всегда-то отвлекает его, даже когда сам позвал.

Перо упрямится, скрипит, плюясь кляксами, и дядя хмурится, словно это её, Бланкин, приход в том виноват. Нетерпеливо ломает стержень и тянет из стаканчика новый.

– Садись. Обожди пока.

И Бланка опускается на самый краешек стула, смотрит, как он очиняет перо дёргаными движениями, примеряется к брошенной строке и продолжает её рядом ровных блестящих букв. Пусть и не таких ровных, как у Тесия, но всё одно красивых. По-мужски уверенных. Не ясный чёткий минускул, которым писан её молитвенник, но и не сплющенные колючки текстуры, в которых Бланке видится недружественная худоба. Не сравнить с бледным дребезжащим почерком самой Бланки.

– Расстроена чем?

И Бланка смущается беглого взгляда и непривычного к ней интереса, качает головой.

– Нет.

Больше дядя ни о чём не спрашивает. Пишет, ненужно сильно стискивая перо, или ненужность эта ей только мерещится, потому как все мысли заняты подготовкой к просьбе. Потом убирает письмо, так и не докончив, и подвигает к Бланке свиток из превосходно вылощенного пергамента, придерживая, чтоб не скатывался.

– Распишись.

И Бланка снова не удивляется, послушно выводит имя под длинным текстом, не видя букв, набираясь смелости для своего обращения. Но настрою мешает сам дядя: смотрит пристально, и не в документ – на неё. Будто ждёт чего-то.

– Спросить ни о чём не хочешь?