Хамелеонша

– Хочу, – решается Бланка, облизнув вмиг пересохшие губы. – Вы как-то обещались разрешить танцы, как минет четырнадцать. Скоро пир… можно, дядя?

Он молчит, а в глазах – то ли досада, то ли ещё чего. Всегда-то Бланка не то спрашивает, всегда его разочаровывает… но она привыкла.

– Можно, Бланка, – наконец отвечает.

И напряжение отпускает, сердце ликует. Хочется прыгать, или свиток этот тяжёлый, с двумя печатями, к потолку подкинуть, или дядю вот обнять. Но вовремя вспоминается, что не любит он этого – не любит, когда Бланка до него дотрагивается.

– Спасибо…

– С любым, кроме Грасье.

Радость вмиг уходит.

– Но дядя…

– Я всё сказал. От него будешь держаться подальше.

И больше не тешат ни купеческие обновки, в башне дожидающиеся, ни долгожданное разрешение, ни сам этот пир…

– Ты меня поняла?

– Да, дядя…

Спросить бы: за что? Но смысл? Не её это дело – о причинах справляться.

Разговор окончен, и, значит, Бланка здесь больше не нужна. Идёт на выход, а в голове какая-то мелочь крутится, и лишь в дверях на ум всплывает.

– А в свитке-то что, дядя?

– Договор. Брачный. Твой, Бланка.

И снова ждёт.

Только до Бланки не сразу доходит. А когда доходит…

Наверное, она ненавидит его в этот момент. Злого равнодушного человека, которому завсегда неприятна была, и скрывать не трудился. Теперь вот избавится от неё.

А может, даже ненависти нет. Пустота только, и зябко как-то, хоть и шипит вовсю жаровня, брызжет искрами… Права Дита: сапожки надо было.

– Хочешь знать, за кого?

– За кого?..

И он говорит, только не всё ли равно. В том, что дорого продал, Бланка не сомневается. Хорошо, с выгодой. И неожиданно далеко: вряд ли она ещё когда сюда вернётся. Да и знала ведь, что так получится, но думала, ещё годик-другой про запас есть.

– Ты рада?

– Рада…

Кажется, Бланка даже благодарит. Или молча удаляется? Только в себя приходит, уже когда в объятиях Диты бьётся, и пустоты нет. Есть слёзы, океан целый слёз, и всё внутри надрывается.

– Дита, Диточка! Любимая, родненькая моя!

– Да что ж вы так убиваетесь? – увещевает та, гладя по спутанным волосам. – Замуж ведь – не на кол. – А сама тоже плачет, концом шали Бланкиной утирается.

– Да лучше б на кол! Не заготовлено мне в мире счастья! Лучше б матушка вместо меня жила…

Вот тут уже Дита сердится.

– Вы это бросьте, глупая девчонка! Чтоб больше такого не слыхала! Ясно? Знаете, как матушка ваша радовалась, что вы у ней будете? Вы ещё в утробе, а она с вами беседы беседует, животик наглаживает…

– Нельзя, Диточка, нельзя так искренне, от души радоваться! Не любят этого наверху…

– Да вы никак ополоумели?! Богохульничать вздумали!

Только Бланке совсем не стыдно. И враки это всё, что за терпение воздаётся.

За терпение за сотни миль отсылают и чужаку продают, которому Бланка и даром не нужна. Зато приданое её нужно, наследник и король в родне.

– Ненавидит он меня…

– Жених что-ль?

– Дядя!

– Да с чего вы это взяли, дурочка?

– За старика меня… вдового.

– Дурочка, как есть: двадцать пять ещё не старик.

– Так ты знала? Знала и молчала?

– А куда ж мне деваться, не моего ума это дело.

И снова бормочет, успокаивает, по спинке гладит, только Бланка успокаиваться не желает: рыдает, икает, захлёбывается. Над будущим своим на чужбине, одиночеством, любовью не сбывшейся…

– Он вас баловать станет, заживёте, как в сказке.

Без того целую жизнь в сказке, на середине застрявшей: забытая всеми принцесса в башне.

И словам Диты веры нет – родне безразлична, а незнакомцу занадобится? Да и не ему даже, доверенному лицу клятвы приносить, чтоб уже мужней женой к нему ехать.

– Ладно супруг, а ты-то со мной останешься?

– Куда ж я без вас… – вздыхает.

И чуточку легче становится. Только слёзы всё одно текут, на руку счастливую капают, кажется, всю себя так выплакать можно. Но потом и они на убыль идут, и это… обидно. Будто смиряться она начинает… Будто не так уж и горе-то велико, раз больше не плачется!

– Вот и умница, вот и нечего раскисать, радоваться надо, – твердит Дита, и таз с золотой водою – той, куда солнце сегодня гляделось, – от окна подвигает, Бланку к нему наклоняет, волосы придерживает.

И в отражении Бланка совсем безобразна: растрёпанная, с носом красным, опухшим, пятнами по лицу и полосой над губой – рыжие некрасиво плачут.

А Дита всей ладонью, как раньше, умывает, заставляет сморкаться и полотенцем расшитым вытирает. И сил уже нет ни стоять, ни плакать, поэтому Бланка на кровать опускается, ноги поджимает, пряди под пальцы Дитины подставляет и впервые, чуть смущаясь, просит:

– Расскажи, какой она была? Ну… мама.

И Дита рассказывает. Плетёт косу и рассказывает. А чтоб Бланке лучше слушалось, плюшку в патоке подсовывает и молоко.

– Да копия вы, один в один. Что внешне, что по характеру.

И Бланка, совсем как в детстве, со сладкой стороны зачинает – сперва патоку слизывает, а там надвое разламывает, за пышный мякиш принимается…

Финика на колени подтягивает, гладит и слушает, слушает.