Хамелеонша

Я заняла место сбоку, подальше от глаз, то и дело останавливающихся на моём мокром платье и волосах. Как сквозь туман я наблюдала, как руки клирика воздевают чашу, из которой стелется дым, должный указать Тесию путь в Скорбные Чертоги. По дороге его встретит Жнец на запряжённых волами дрогах. Их головы так тяжелы, что налитые кровью глаза всегда смотрят вниз.

Когда смолы и травы прогорели, чашу наполнили водой, и клирик двинулся по рядам, смачивая нам лбы – в знак того, что ещё живы. И эта капля катится по моей щеке, как слеза, на которую сама я больше не способна, и впрямь отчего-то солёно-горькая. И вот я уже в другом храме, сижу, забившись на хоры, а рядом, конечно же, Людо.

Сосредоточенно смотрит туда, где, держась за руки, стоит пара. Возле них нет гостей – лишь клирик в поношенной робе.

Нам лет четырнадцать-пятнадцать.

Брат давно вырос из штанов, и торчат голые лодыжки, а на мне ношеное-переношеное платье, но сегодня у нас есть хлеб, и этого довольно. Мы кусаем по очереди, передавая буханку друг другу. Я больше люблю корку, а Людо мякиш.

Жуя свою долю, я смотрю на девушку. И не скажешь, что выходит замуж: платье повседневное, из небелёного сукна – другого нет, а из невестиных украшений – лишь венок паслёна в волосах. Даже кольца нет, вместо него символически надевают на палец ключ.

Выйдя со службы, они войдут в дом мужа, где молодая жена приготовит им праздничный завтрак, а после оба отправятся в поле работать.

Но невеста кажется такой счастливой… Они оба.

Их счастье непонятно, неправильно почти.

Людо внимательно изучает моё лицо.

– Ты что, хотела бы, как она? – кивает на невесту.

– …Пока Жнец не разлучит вас… – поднимает чашу с водой клирик и подносит поочерёдно к их губам.

Я раскатываю ладонями последнюю щепоть мякиша в колбаску и смыкаю концы.

– Нет, Людо, как она, не хотела бы, – говорю я, беря его руку, и надеваю на палец хлебное кольцо. – Нас даже Жнец не разлучит!

В четырнадцать смерть – это что-то такое, о чём можно говорить без опаски…

Я возвращаюсь обратно в часовню и провожаю взглядом чашу в руках удаляющегося по ряду клирика. С её боков мне подмигивают камни – два матово-голубых и один прозрачный… Глаза задерживаются на пустоте там, где должен быть четвёртый. Скользят по закопчённым узорам, в голову внезапно ударяет мысль.

До конца службы я не могла оторвать глаз от чаши, следя за тем, как клирик бережно опускает её в ларь и передаёт служке с тем, чтобы тот спрятал её в углубление под амвоном.

Храм я покинула вместе со всеми, жмурясь от яркого солнца, казавшегося таким странным после стольких часов, проведённых в полутьме, но лишь затем, чтобы, дождавшись, пока всё уйдут, проскользнуть обратно.

Стараясь не смотреть на стол, с которого только что унесли секретаря, я приблизилась к амвону. Оглядевшись в последний раз и убедившись, что храм действительно пуст, опустилась на колени и с усилием достала из углубления ларь. Откинув крышку, достала чашу, рядом с которой лежал ритуальный кинжал.

Она оказалась такой же тяжёлой, как и на вид. Медленно, не веря себе, я оглядывала один за другим камни, пока не дошла до прозрачного. Я и без оставшегося в комнате под половицей сапфира видела, что они один в один. И соседняя пустота явно предназначалась когда-то для него…

Вот только почему камень поменял цвет? Взгляд вернулся к матово-голубым. Я коснулась прохладного бока. Со стороны прозрачного камня чаша была темнее и испещрена царапинами. Ответ подсказали фрески, полусъеденные давним пожаром. Металл был не просто темнее – закопчён. Значит, виной всему не кварцевый песок, как подумал ювелир, а упавшая из рук уснувшего на заутрене служки свеча, поджёгшая часовню и скрипторий. А царапины, верно, от того, что чашу тёрли песком, пытаясь очистить.