Хардкор

Возле драмтеатра было тусовочное место – «биржа» у небольшого памятника Ленину. Памятник чугунными перстами указывал местному населению путь в светлое будущее, который по мистическому стечению обстоятельств совпадал с входом в продовольственный магазин. Собирались там меломаны-битники, у которых можно было выцепить модный винил и сорокопятки. В то время строился газопровод «Дружба»; на его строительство приезжали французы, болгары и венгры, у которых можно выкупить «печатки» (пластинки, произведенные в странах соцлагеря). «Скальды», «Илеж», «Локомотив Готэ», «Пудис» из Дойче Демократиш Республика. Забавный рочок. А позже появились Creedence и Smokie. При этом на пластинках советского производства писалось, что это ВИА. И песни «Любовь нельзя купить», «Серебряный молоток» – не дай бог, какой-либо рок: камуфлировали как могли.

Но то, что трындят о периоде запрета и гонений на рок поседевшие длинноволосые комсомольские трубадуры, это, конечно же, бог им судья, но в семьдесят четвертом году было все спокойно. Кто хотел, тот слушал и играл, а кто хотел, мог покинуть родные пенаты по новому указу Л. И. Брежнева, который взял курс на «социализм с человеческим лицом». Причем многие волосатые уехали, а многие из вредности остались. Брежнев озвучил тогда тезис: делайте, что хотите, только не раскачивайте лодку. Но раскачиваться-то хотелось. И не только из-за санаторного режима всеобщего благополучия. Объектами недовольства всегда выступали жлобы, бюрократы, контролировавшие всё, что касалось внутреннего, индивидуального. Больше, чем органы, которые с явной неохотой ввязывались в работу с такими асоциальными элементами.

Наверное, потому, что к началу 80 х весь идеологический энтузиазм выветрился вместе с окончанием послевоенного восстановительного периода, и наступил период жлобства и самодурства со стороны победителей покрупнее к победителям помельче. Которые, в свою очередь, отвечали на «притеснения» мелким воровством, спекуляциями и саботажем. При этом и первые и вторые постепенно превращались в людей разочарованных и скучающих, несмотря на относительное благополучие. Но идеологические шоры не отменяли вплоть до 83-го года минимум, что раздражало в первую очередь молодых людей, которые пытались выразить эту протестную нотку в творчестве.

Я тогда делал свои первые околомузыкальные опыты, и пытался аккорды иностранные насадить на фольклорные местные корни. А играли мы в местах скопления советской аппаратуры, что-то типа 103 го «Электрона». Проще говоря, на танцплощадках занимались подражательством своим меломанским кумирам. Как раз тогда разродилась первая волна уже вполне тяжелого рока.

М. Б.

Когда наступило твое тяготению к панк-стилистике, о которой в те годы мало кто знал, но многие уже слышали?

Н. Р. А когда Валерий Овсянников в «Международной Панораме», в заставке, на которой аккомпанировал ВИА «Свит», оповестил советскую общественность, что пришел-де панк-рок… Вот он пришел, причем никто особо музыки-то не слышал – но я интуитивно почувствовал, что раз есть такая новая тема протеста, значит, это как минимум интересно, а как максимум – мое. Тогда я сказал сам себе: «Все, парняга, понеслась».

Я тогда поступил в Челябинский институт культуры на режиссера массовых праздников; протянул я в этой системке три года. Почти все студенты слушали «вражеские голоса»; и в передаче Юрия Осмоловского «Запишите на ваш магнитофон» я услышал, что в СССР появилась группа «Автоматические Удовлетворители». Я считал тогда и считаю сейчас, что Андрей Панов, который многое, конечно, же, впитал от Жени Юфита, был наикрупнейшей фигурой на тот период. И, быть может, не только на тот и для всей страны. Был это конец семидесятых; возможно, самое начало восьмидесятых, сейчас непросто вспомнить. И вот, после той передачи на вопрос декана Ивана Ивановича Козлова: «Кунцевич, вы куда во время урока?» я ответил, что, мол, со Свиньей знакомиться – и удалился в неизвестном направлении. Я уже вовсю музицировал с группой «Мазохист», выплескивая накопившееся внутри, читал стихи рабочим в автобусах и на остановках. Такие, скажем:

Я бежал от сексуальной революции.От любви я спрятался в подвале.Но ты шла по оголенным проводам,

И я понял, что люблю тебя.Я объял тебя колючей проволокойИ спустил на тебя бульдога…

Вот такими речитативами я умудрился смутить как тихо спивающихся и трудящихся, так и за этим всем присматривающих. Выражаясь языком шершавого плаката, я делал свои первые жесты аут контрол; такие вот публичные выходки привели к конфликту с властями, в результате чего мы вместе с мамой вынуждены были переехать в Симферополь.