Под этот термин подогнули всё что можно: и Pink Floyd, и диско-группу «Чингисхан», потому что в пионерлагерях и на дискотеках распевали альтернативные переводы, которые предъявляли молодежи комсомольцы и милиционеры. Мол, знаете настоящий перевод этой песни? -
М. Б.
Кто этот глюк запустил, так и непонятно, но был он всесоюзным, это точно. И, конечно же, Kiss со своими шрифтом наверняка вызывал непроизвольное сокращение прямой кишки у авторов всего этого бреда.Н. Р.
В общем, никакой последовательности в доводах не было; я забивал на этот весь присмотр и по маршрутам хипповских вписок курсировал по стране – и в Москву, и в Питер, и в Прибалтику.В Питере, который был не в пример вольнее столицы, я имел прямое отношение к сквоту на Чернышевского, в котором работал проект «НЧ/ВЧ» вместе с Лёхой Сумароковым. Познакомился с Олегом Котельниковым, Свинухом и множеством интереснейших людей: Максом Уханкиным, барабанщицей Кэт, Димой Крысой, Славой Книзелем, царствие ему небесное.
Сразу въехал в систему вписок, сквотов и маршрутов, которые, кстати, существуют и по сей день. Я тогда приехал к своим старым компаньонам по вибрациям – «Желтым почтальонам», а потом поехал на Гауэ, в хипповско-волосатый лагерь, где познакомился с Женей Монахом, и вместе погоняли всю эту полуразложившуюся мутотень. Тогда у меня окончательно произошло внутренне деление для понимания волосатой среды того периода. Да были классные индейцы типа московской дринч-команды; пожилой и бывалый люд, фанаты типа Монаха, художники и музыканты. Но в массе своей в тот период начала появляться абсолютно беспонтовая молодежь, которая, прикрываясь лозунгами «пипл фор пис» на волне афганского конфликта, спекулировала в полудиссидентском стиле по поводу своей никчемности. Они были абсолютно неискренними во всем; и о какой-то доброте и мире речь идти не могла. Именно эти люди потом ходили по городу, пряча волосья под пальтишками и шинелями, и распушали облезлые хвосты на «Гоголях» и в «Сайгоне».
Время расставило всё по местам, и многие участники этого движения остались у разбитого корыта или переквалифицировались в маргиналов других стилистик, разбавляя толпы поклонников «рускаго рока». Но зато эти люди в наше время пишут опусы, апеллируя к собственной революционности – мол, меня даже забрали в милицию и я даже не испугался.
Все мои похождения, конечно же, сопровождалось квартирниками и эпатажным поведением, которое в Москве постоянно приводило то в 108-е отделение рядом с «Пушкой», то в «Березу». Причем в Питере был аналогичный отряд комсомольцев-оперативников под названием чуть ли не «Яблонька», вот такие они все деревянные были. Начинали вежливо знакомиться с документами, а потом всё хамство вылезало в процессе прессинга.
Зато московская милиция, не в пример питерской, под руководством доведенного до самоубийства министра Щелокова была в меру тактична и вежлива еще со времен Олимпиады. И, раз уж пошла такая пляска, тогда стоит сказать, что самыми вежливыми были комитетчики из, если память не изменяет, пятого отдела. По крайней мере, они не провоцировали на ответное хамство и не доводили до истерик и мордобоя, даже во время следствия.
В общем, в результате накопившихся приводов в 85-м году меня сослали в село Удское в Тугуро-Чумиканский район под Хабаровском. И, что удивительно, когда я спускался с трапа самолета, услышал: «Здравствуй, Коля Рок-н-ролл». Матушка сразу обомлела: мол, и здесь всё будет так же, куда же его теперь дальше-то везти? Но на самом деле это просто Андрей Ромашко, старинный товарищ, зависал там в общежитии геологов, и так вот совпало. Андрей тогда предложил шурфы бить вместо музицирования, но я уже встал на рельсы, с которых не было обратного пути.
Хабаровск оказался достаточно консервативным городом, полнившимся легендами о недавно произошедшем здесь и во Владивостоке битническом бунте, устроенном Гариком, высланным еще в семидесятые. При этом приходилось на пальцах объяснять, что уже есть русскоязычный рочок, и что можно народные мотивы и эмоции замешивать на жесткие рокенрольные аккорды.