Хардкор

М. Б.

Я могу припомнить еще один забавный случай. Когда, уже на рубеже девяностых, в Москву в качестве диковинки привезли американских футболистов для показательного матча, кто-то, уж не помню кто, приехал на карьер возле «Сырбора» и позвал поучаствовать. Собралась компания разношерстных неформалов. Вроде бы Косой, вернувшийся из армии, достал где-то американские флаги каких-то штатов. Причем самое смешное – один, с медведем, был к месту. И вот, перовские ребята с «Бермудов», какие-то панки с центровыми металлистами поехали на стадион, на котором зрителей оказалось полтора инвалида. Да, еще долго не могли решить за кого болеть и уже во время игры посчитали количество негров на поле и стали болеть за команду, где представителей афро-американцев было меньше, не сильно понимая правила американского футбола… Но суть не в этом. Когда над полупустым стадионом раздалось наше «Оле» на ломаном английском, игроки тормознули и недоуменно начали вертеть головами, а когда увидели нас в цветах и флагах, то запрыгали от радости. После матча кто-то поехал тусовать с ними в гостиницу. В итоге все мы попали в газетные хроники, где проходили как иностранные болельщики, специально посетившие это мероприятие… И это уже были предреволюционные дни, когда, по идее, городские массы должны были ну хоть как-то что-то понимать и уметь.

Э. Р.

Да, у нас до середины восьмидесятых многие кадровые решения приходили из среды околофутбольной. Да и сам термин «фанатеть» во многом с этим связан. Настоящих продвинутых меломанов «в стиле» были единицы, да и разобщенность сказывалась. А фанатская среда была организованной и сконцентрирована была на драйве и отрыве. Оглядываясь, я часто думаю, что уже в девяностые надо было все делать специально, прикладывать усилия, чтобы находиться в специальных местах, а тогда это было естественными образом и стилем жизни, все происходило само по себе и без каких-либо усилий. Условия сами заставляли выдавливать себя за рамки общества, где уже поджидали подобные же люди, общавшиеся на одном градусе. Так было и в Парке Культуры в тот период 83-го года, который протекал без каких-либо сверхсобытий.

Я уже пребывал в статусе авторитета, причем сам на этом не настаивал, но все приходили и советовались, и ничто не происходило без моего согласия. Моей правой рукой довольно долго был Сережа Диано, который тоже подтягивал множество интересных людей, и, что особенно важно, привел Сережу Окуляра, который подходил к этой теме осмысленно и тут же наладил производство атрибутики. При этом все балдели от кривляний под музыку, которую сначала слушали, а потом прокручивали у себя в головах, кривлялись на ход ноги. И все это, конечно же, было смешно и всех веселило. Стремление стать космонавтом, известным гимнастом или известным эстрадным исполнителем постепенно становилось нарицательным понятием «западла»… При этом нормальные житейские герои, типа Высоцкого, хоккеистов и футболистов, которые старались делать все пусть грубо, но по-честному – уважались однозначно. Такие же цельные отношения распространялись по тусовке, и я никогда бы не удержал свой авторитет, если бы что-то было не по-честному или неестественно.

Помимо музыки нужна была какая-то объединительная идея, и у нас, на тот момент простоватых пареньков, эта идея была такой же простой. Мы – против всего хипповского, старо-системного, против меньшинств, справлявших нужду в московских центровых туалетах, «волновиков», которые тусовались поодаль, и панков. Хотя многие, включая меня, симпатизировали последним потому, что они были наиболее близкими по духу к нашей теме. Само собой, эти противостояния были условными, и как-то рассосались сами собой с появлением реального прессинга, когда в 84-м году менты или гэбэшники науськали подмосковных гопников на утюгов и модников. И это движение стало известно миру под названием люберов. Ходили они тогда в кепках-малокозырках «Речфлот», и были такие персоны как Ваня Цыган и Рыжов, он же Малыш. Так сказать, столпы люберецкой движухи, обдиравших утюгов у «спутников» и «интуристов»…