Химеры

Тем более самообразование в такой моде. Публичные лекции, частные курсы, концерты такие, сякие, литературно-музыкальные. Чаепития в Кружке художников, чтения в Пушкинском кружке. Спиритические вечера.

Интересная, короче, досталась эпоха. Эпоха великих реформ. Читатель, само собой, в курсе: гласность, свобода передвижения, передел собственности; акции, облигации, погибель сбережений; роскошества наглых нуворишей на фоне народной нищеты, угрожающие происки сепаратизма, теракты, аресты; полицейский произвол снизу доверху, тотальная коррупция. Нам ли, короче, не понимать.

Официальная идеология неизменна: все идет хорошо, а будет еще лучше, только бы пресса не вмешивалась, не отравляла безответственной болтовней любовь населения к руководству.

Поэтому весь административный ресурс обращен против так называемой свободы слова. Цензурный устав перетряхивают, как лежалый матрац. Поливая либеральную журналистику кипятком и керосином. Ради патриотического воспитания учащейся молодежи.

Чтобы, значит, запрограммировать идейную устойчивость будущих героев будущего писателя Чехова, таганрогского гимназиста пока.

А у М. В. – я забыл сказать – было двое братьев, старший и младший, один – ученый, другой – военный. И старший – ученый – был, знающие люди говорят, гений или вроде того. Основатель (или один из) – ни много ни мало – лженауки социологии, пионер другой лженауки – социальной психологии, автор капитальных трудов и провидческих концепций, все такое. А также смелый политический оратор и сильный публицист; в свое время сам В. И. Ленин изругает его печатно, как пьяный извозчик – бродячую собаку. Потом его зарежут бандиты. (К слову: младший брат, генерал-майор, умер вроде бы своей смертью; его сын, полковник добровольческой армии, перешел в Красную, стал агентом ГПУ, попытался сорвать операцию – похищение Кутепова – ну и подвал, понятно, расстрел.)

Но это когда еще будет – в XX веке. А покамест Евгений Валентинович де Роберти писал в газетах. Разное прогрессивное научно-популярное. Из-за границы еще (как окончил Александровский лицей, так сразу и покатил по университетам: Гисен, Гейдельберг, Йена, Париж) присылал тексты; и, возвратившись, то и дело поручал сестре то одно, то другое. Отнести рукопись; продержать корректуру; получить гонорар. И она постепенно перезнакомилась в литературе со всеми. И сделалась вполне своим человеком как раз в редакциях либеральных: «Санкт-Петербургских ведомостей», «Отечественных записок».

Обе редакции состояли из людей, известных порядочностью. В журнале – Некрасов, Салтыков, Плещеев, Михайловский, в газете – Корш, Ватсон, Суворин, Буренин. (Тот самый, кстати, Буренин! легендарный! бывший сотрудник запрещенного «Современника»; автор самиздатского стихотворения про гражданскую казнь Чернышевского; для тамиздата потрясающе перевел гневные «Ямбы» Барбье; бесстрашный фельетонист, язвительный пародист.)

В случае чего – сборник ли составить в пользу голодающих, петицию ли против какой-нибудь очередной репрессии, да и просто денег собрать (скажем, неимущему – на стипендию, сосланному – на дорогу), – люди обеих редакций действовали заодно. Скажем, под маркой Общества для пособия литераторам и ученым – Литературного фонда.

И вот оказалось, что Мария Валентиновна словно создана для всей этой благотворительно-политической тревожной суеты. Ездить к разным чиновникам, к сановникам – часами дожидаться приема – просить, чтобы такое-то мероприятие дозволили, а такому-то человеку смягчили участь, – стало главным ее занятием и чуть ли не смыслом ее жизни.

Она никогда не сомневалась в успехе своего ходатайства – и действительно, ей довольно часто шли навстречу. «Ее убежденность в том, что просящему надо дать, как-то сообщалась тем, кого она просила», – с некоторым недоумением замечает один мемуарист.

В 1874-м команду «Санкт-Петербургских ведомостей» разогнали: министр просвещения, обозлившись на критику своей концепции классического образования, разыграл вроде как спор хозяйствующих субъектов и субъект-победитель объявил, что Корш не может оставаться редактором, Ватсон – соредактором, а Буренина чтобы духу впредь не было в газете, чтобы ни строки.

Когда в прозрачной черно-белой аллее Летнего сада Александр II, увидав Марию Валентиновну, улыбнулся, благосклонно кивнул и спросил, хорошо ли ей живется, она вдруг сказала: да не совсем хорошо. Газету очень жалко. Министр Толстой поступает не по закону, и если бы ваше величество знали всё…

– Как, и вы с ними! с этими! – гневно вскрикнул царь. Сдержался. Глядя поверх ее шляпки, уронил: – Я переговорю с министром.

И прошел, как мимо скульптуры, заколоченной в ящик.

Кончилась молодость.

4

В том же году М. В. вышла за Ватсона. Двадцатишестилетняя старая дева – за тридцатипятилетнего вдовца. Я думаю – ради Лики, его дочери. А впрочем, об Эрнесте Карловиче все в один голос: исключительно порядочный, знающий, дельный; заведовал отделом политики еще в «Современнике», состоял под полицейским надзором. (К слову: отчасти шотландец – на четверть, что ли.)