Химеры

500 рублей выплатил в виде ссуды Литературный фонд (с уговором, что ему пойдет весь доход от книги, которую фонд же издаст). 1500 рублей дал благотворительный виолончельный концерт, устроенный А. А. Давыдовой (супругой директора консерватории! – попробуй, музыкальная общественность, сэкономь на билетах, не явись). 1000 рублей пожертвовал (вероятно, А. А. ввела его в курс дела) хороший молодой человек, только что получивший огромное наследство, – С. П. фон Дервиз: очень любил камерную музыку.

Всего, стало быть, что-то около 10 000 франков. В обрез на дорогу и лечение. Ни франка на сиделку, не говоря о переводчике. А Надсон был совсем плох. Отпустить его за границу одного – усадить в вагон и помахать платочком вслед поезду – выглядело ненамного красивей, чем, скажем, бросить его под колеса и отвернуться, зажав уши.

Никто не удивился, что г-жа Ватсон решилась сопровождать больного. Лишь бы удалась операция; а к тому времени, как Надсон пойдет на поправку, в Италию собирается, например, один молодой человек, некто Фаусек (приятель Гаршина, между прочим), он охотно заменит М. В., так что это вопрос недель.

6

Собственно, так все и случилось. В начале ноября в Ницце Надсона оперировали, через месяц М. В., оставив его на попечение этого самого Фаусека, возвратилась в Петербург. Надсон написал Эрнесту Карловичу замечательно сердечное письмо (1 декабря 1884 года – в день своего рождения), как бы исчерпывающее весь инцидент:

«…Считаю теперь наиболее уместным поблагодарить вас за ту великую милость, которую вы мне оказали, решившись расстаться для меня с М. В. на такой сравнительно долгий срок. Есть еще хорошие люди на свете, стоит еще жить! Не думайте, чтобы я был совершенным невеждой в общественных отношениях и чтобы я не знал, что принято и что не принято на свете. Я отлично знаю, что принято выражать человеку участие только на словах или, что еще менее имеет цены, – помогать ему материально; а относиться к людям так, как отнеслись вы и М. В., в глазах обыденных людей – не принято. Тем дороже для меня ваше великодушие, тем глубже моя искренняя благодарность вам. Горячо желаю, чтобы судьба когда-нибудь доставила мне возможность доказать это. Я знаю, как тяжело было со мной М. В.: не говоря уже о тех хлопотах и беспокойстве, которые неизбежны при участии к человеку серьезно больному, – я видел, что она постоянно скучает о вас и Лике и постоянно за вас беспокоится. Но теперь, когда она будет с вами, я думаю, что ей доставит некоторое нравственное удовлетворение та мысль, что она поступила высоко великодушно и – скажу не прибавляя – просто спасла человеческую жизнь. Как бы мало эта жизнь ни стоила, – это все-таки жизнь! Знаю и знаю очень хорошо, что, должно быть, нелегко было и вам. ‹…› Нельзя также, конечно, поручиться, что и к самому факту отъезда М. В. все отнеслись так, как бы следовало, и хотя я, зная вас, уверен, что вы стояли всегда выше толков и пересудов людей, не могущих понять ничего, выходящего вон из круга, – я в то же время понимаю, что такие толки, если они были, должны были очень и очень раздражать вас. Все это делает ваш великодушный поступок бесконечно дорогим для меня, меня просто подавляет. Как мне заплатить вам за все это, дорогой Эрнест Карлович?»

В сущности, почти ничего не известно про ум и характер этого несчастного мальчика. Он успел высказать только три желания: быть любимым, здоровым и участвовать в литературе. Сирота, почти всю жизнь провел в военно-учебных заведениях, и немного в этой жизни насчиталось бы дней, когда он чувствовал себя хорошо. Но держался достойно. Позволил себе всего лишь один малодушный поступок. А именно – 5 января 1885 года написал Марии Валентиновне (в ответ на некий упрек, о содержании которого нетрудно, впрочем, догадаться):