Химеры

«Милая, дорогая М. В., вы неправы, неправы и тысячу раз неправы! Все дело в том, что я не хочу быть Молохом и принимать ваши жертвы как должное… Не писал я вам еще и потому, чтобы не показать вам, как я хандрю, и тем бесполезно не огорчать вас; а хандрю я ужасно: вы мне необходимы, а в возможность свидания весной я не верю, не верю! ‹…› Не могу больше чувствовать себя одиноким, никому не нужным, – одним словом, отрезанным ломтем. Ради бога, устройте что-нибудь: или ваш приезд, или дайте мне возможность уехать. Лучше погибать в России, чем жить здесь. ‹…› Несмотря на антипирин, лихорадка у меня каждый вечер весьма солидная; грудь тоже болит каждую ночь. Я вас огорчаю, моя дорогая, но я и сам в эту минуту плачу. Я обещал вам не хандрить, потому что верил немного в ваш приезд, а теперь не могу, не могу. Если я заболел и всю жизнь был несчастлив – это было от моего одиночества, не добивайте же меня им и теперь. Еще раз, ради бога, умоляю вас как-нибудь устроить или приезд ваш, или мой возврат в Россию – иначе мне будет очень плохо. Добро бы я еще здесь заметно поправлялся – а то и этого нет, да при таком состоянии духа и не будет. ‹…› Об одном прошу вас: верьте, что все это не минутная тучка, которая пройдет, и что тоска моя не есть следствие отъезда Фаусека, а нечто вполне серьезное. Я не могу жить один, вдалеке от России и долго ждать перемены моего настоящего положения тоже не могу: я заложу или продам часы и все из вещей, что можно продать, и уеду назад! Видите, какая трагедия, мое солнышко, а я знаю, что и вы приехать не можете! Что делать, что делать! У меня голова на части ломится!.. Я в отчаяньи! Посоветуйтесь с кем-нибудь и спасите меня, ради бога, иначе я сам с собой кончу. Мне больше силы нет. Прощайте… Больше писать не могу – опять слезы».

Через какое-то время он опомнился – залепетал в письмах, что ничего, ничего, что это был приступ хандры, а теперь все прошло; что и нога – хоть сейчас в пляс; и что вообще-то он имел в виду: как славно было бы ей изыскать возможность отдохнуть в Италии.

«А всего бы лучше, если бы и Э. К. мог приехать. Право, тут так хорошо, что невольно желаешь, чтобы и другие этим пользовались…»

Но М. В. все уже для себя решила. Нет, нет: раньше, чем прочитала смешные слова «какая трагедия, мое солнышко». Да и знала она, что эти слова – не от любви и не про любовь.

7

Возьмем в скобки график их совместных скитаний, медицину, бюджет и внутренние дела. Названия иностранных городов, адреса клиник, имена врачей, ход и результаты хирургических манипуляций. И так понятно: надежда и деньги таяли одинаково быстро. (Март 1885-го, Салтыков – Плещееву: «Белоголовый пишет, что Надсону несколько лучше. Но тоже, по его мнению, это не более как отсрочка».) Деньги кончились к августу. Хватило на железнодорожные билеты до Петербурга.

Тут оказалось вдруг, что Надсон знаменит. Книга вышла, и вся тысяча экземпляров раскуплена. Литфонд запускает второе издание, в чистую для себя прибыль. Редакции просят новых стихов. Читатели (а пуще того читательницы) добиваются личного знакомства. А некоторые старинные друзья (откуда ни возьмись) – желают возобновить. У этих старинных друзей – какая удача! – есть имение в Подольской губернии.

(Где у Марии Валентиновны, кстати, давно уже никакого имения нет: не знаю, продано или разделено; почему-то ей ничего не досталось, – а гениальный старший брат приобрел поместьице в губернии Тверской.)

Поэту вреден, для поэта опасен северный климат? Так милости просим к нам, на юг, в окрестности железнодорожной станции Жмеринка; погостите сколько захотите, почтем за честь.

Что ж, теперь ему не нужна была переводчица. Добровольная, даровая сиделка, пожалуй, нашлась бы легко. А любовницей М. В. не была. (Приходится это сказать всеми буквами, хоть нас и не касается совершенно; как же горько, как отчаянно она, уже старухой, обижалась, когда кто-нибудь – какой-нибудь журналист новой желтой волны – позволял себе усомниться в этом; а более правдивой женщины не видел мир.) Надсон мог бы прожить и без нее. Но жить ему, как оба они знали, не предстояло. А предстояло умереть, и очень скоро, и очень мучаясь. И обоим было одинаково страшно даже подумать, что он может умереть без нее. Не держась за ее руку. Не касается это нас. Просто допустим как возможность: разные бывают чувства и странные, на чужой взгляд, отношения.

Короче говоря, осень, зиму и весну провели в Подольской губернии, летом 1886-го снимали дачу под Киевом, в сентябре переселились в Ялту. Консилиум киевских докторов почему-то рекомендовал Грис в Южном Тироле, однако Надсон сказал М. В., что желает умереть в России. Ялта так Ялта.

8