Химеры

Домик на окраине. Зябкая, против ожиданий, осень. Ноябрь просто холодный. В декабре приходится топить печку каждый день. Но кроме погоды все, в общем, неплохо. Надсону присуждена Пушкинская премия Академии наук (половинная, 500 рублей). Сборник его стихов уже дважды переиздан. Десятки писем от восторженных читательниц. Овации на концертах. Правда, концертов было только два – летом, в Киеве, проездом. И стихи почти не пишутся. Но зато пишутся (хотя тяжело) обзоры литературных новинок для одной киевской газеты. Все не так уж плохо. Надсон каждый день играет на скрипке. Развязка, кажется, далека.

Но в Петербурге, в кабинете своей квартиры на Надеждинской улице, Виктор Петрович Буренин уже вскрыл костяным ножичком конверт, полученный на его имя редакцией «Нового времени». На конверте не было обратного адреса, однако почерк отправителя был Виктору Петровичу как будто знаком: по-видимому, этот же неизвестный доброжелатель в июне прислал ему газетную вырезку из киевской «Зари» – тщедушную заметку, в которой молодой наглец, ничтожный поэтик, нечаянно пригретый модой (мы же сами, по дурацкой снисходительности, поспособствовали: кто первый назвал обнадеживающим его жалкий дебют?), ни с того ни с сего набросился на Виктора Петровича, позволив себе дерзости немыслимые и тон нестерпимый; должно быть, от провинциальных аплодисментов спятил с ума.

(От себя замечу, что это и правда было безумие – безумная самонадеянность: начинающему литератору атаковать, да еще вот так – с бухты-барахты, без подготовки – первого критика страны. То есть по справедливости – по глубине ума и силе таланта – первым критиком, кто же теперь не знает, был Михайловский. Но он, во-первых, писал серьезно, длинно, с уклоном непременно в публицистику; а во-вторых, печатался – с тех пор как правительство прихлопнуло журнал «Отечественные записки» – нечасто и где придется. А Буренин – под известным всей России псевдонимом «граф Алексис Жасминов» – развлекал публику каждую пятницу. Была в «Новом времени» такая – его фирменная – рубрика: «Критические очерки». Где он, клоун и диктатор, создавал и рушил литературные репутации, тщательно соблюдая непредсказуемость своих вердиктов, да еще и приговаривая: почему я этого хвалю, а этого ругаю? а по кочану; по независимости ума; таков, стало быть, мой вкус, мой каприз. Никого не хвалил, не обругав кого-нибудь другого. Да, и еще: кроме фельетонов и пародий, он вполне всерьез писал стихи, повести и драмы. Вообразите же, что бедняга Надсон позволил себе выражения типа: «порнография самого низкого качества» – о буренинской беллетристике, «преспокойно лежат себе на полках книжных магазинов» – о буренинских стихотворных сборниках, и даже – «всевозможные пакости» – о каких-то буренинских пасквилях, спровоцировавших судебные тяжбы. Не важно, прав он был или нет, – похоже, прав, но все равно – это было настоящее литературное самоубийство. Так и запишем: самоубийство. Литературное, да.)

Ту заметку Виктор Петрович, понятно, так не оставил: тогда же, летом тиснул в НВ фельетончик «Урок стихотворцу» – небрежно так дал вьюноше щелчка: недоучка, «неопытный стихотворец с очень сомнительным образованием». Даже молодой Мережковский и тот пишет получше, потому что пообразованнее.

«А г. Надсон для рифмы так и чешет, так и чешет в своих стихах, и выходит у него все банальщина да несообразный со здравым и художественным смыслом вздор».

Большего вьюноша и не заслуживал. Он вроде бы попытался огрызнуться (и попутно самым жалким образом подставился: дескать, не вам судить о моем таланте; меня сам Плещеев благословил), – но Виктор Петрович тратить на проходимца чернила и время больше не хотел: много чести. Кто он и кто – г-н Надсон. Где какая-то захолустная «Заря» (от силы, небось, полторы тысячи тираж) и где – столичное, всероссийское НВ, восемьдесят пять тысяч.

Но ненависть, конечно, никуда не делась. А ненавидеть Виктор Петрович любил. Был не просто и не только, как почти все литераторы, самолюбив и злопамятен: нет, он был зол истерически, сладострастно. См. эпиграмму Минаева – года через два – «Бежит по улице собака…», см. фельетон Дорошевича – лет через пятнадцать – «Старый палач». Сохранился и такой про Буренина мемуар: едет он на извозчике; завидит гимназическую фуражку – велит взять поближе к тротуару и ехать шагом; пристроится вровень с подростком – и протяжно так, весело так напевает: – Прыщавый! Прыщавый!

Только сорок семь. И такой вот гневный маразм. Разумеется, несчастен был человек. И ни в коем случае не забудем, что два года назад умер у него сын; двадцати лет; поэт Константин Ренин.

9

В конверте оказалась сложенная вдвое четвертушка бумажного листа. Киевский аноним где-то раздобыл и не поленился переписать (из чьего-нибудь, наверное, альбома) стихотворение Надсона (так его и озаглавил: «Стихотворение г-на Надсона»). Разумеется, нигде не напечатанное (только через пятнадцать лет Мария Валентиновна решится опубликовать его).