Химеры

Я рос тебе чужим, отверженный народ,И не тебе я пел в минуты вдохновенья.Твоих преданий мир, твоей печали гнетМне чужд, как и твои ученья.И если б ты, как встарь, был счастлив и силен,

И если б не был ты унижен целым светом —Иным стремлением согрет и увлечен,Я б не пришел к тебе с приветом.Но в наши дни, когда под бременем скорбейТы гнешь чело свое и тщетно ждешь спасенья,

В те дни, когда одно название «еврей»В устах толпы звучит как символ отверженья,Когда твои враги, как стадо жадных псов,На части рвут тебя, ругаясь над тобою, —Дай скромно стать и мне в ряды твоих бойцов,

Народ, обиженный судьбою!

Виктор Петрович, конечно, и раньше подозревал. Но фамилия такая неопределенная, как бы скандинавская. Или шотландская – как Ватсон. А теперь ненависть, тлевшая в клетке мозга, вдруг дала язык пламени, ослепительно осветивший все: и скандалезную историю старой дуры, и за что проходимец напал – не на Виктора Петровича, нет! – а на «Новое время»! на орган здоровых сил! Который недаром же, значит, седьмой год подряд оглашает империю тревожным кличем: «Жид идет!»

Ничего, ничего; вот мы сейчас включим остроумие; в ближайшую пятницу читайте.

«В одной жидовской газетке не дальше как нынешним летом поэт Надсон расписывал о своем первом вступлении в литературный круг…»

10

Ругаю себя: в свое время я сплоховал, не разобрался толком – на второй или на третий день поступала в Ялту петербургская пресса. А сейчас нет под рукой источников, кроме «Мастера и Маргариты». Помните – Варенуха высчитывает Римскому: «До Севастополя по железной дороге около полутора тысяч километров. Да до Ялты еще накинь восемьдесят километров. Но по воздуху, конечно, меньше». При средней скорости от 40 до 50 км/ч – отправленный рано утром почтовый вагон, получается, прибывал к месту назначения во второй половине следующего дня. Но совершенно не факт, что железные щупальца капитализма в 1886-м уже дотянулись до Крыма. В любом случае, 9 ноября было воскресенье – почта и библиотека закрыты – только 10-го Надсон прочитал Марии Валентиновне вслух этот критический очерк.

Строго говоря, до критики на этот раз Буренин не снизошел, а, наоборот, воспарил в теорию творчества. Придав ей, будем справедливы, животворный импульс на сто двадцать семь, по крайней мере, лет вперед. Тысячи негодяев в России и в Европе (особенно в Германии) попользовались его идеей – которую следовало бы так и назвать: постулат Буренина, – но ни один не сказал ему спасибо, никто даже не упомянул. (Впрочем, на то они и негодяи.) Наконец-то мне представился случай восстановить его приоритет, я очень рад. Так вот, не кто-нибудь другой, а именно Виктор Петрович Буренин первый сформулировал это. Что литературный якобы талант человека с подозрительной фамилией – скорей всего, поддельный. См. «Новое время» от 7 ноября 1886 года.

«У евреев, – написал там Виктор Петрович, – вследствие космополитического склада их чувства, недостает его реальной поэтической сосредоточенности: оно расплывается в блестящую и цветастую по внешности, но тем не менее по существу холодную и фальшивую риторику. Отсутствие эстетического вкуса, понимания эстетической пропорциональности – это также один из еврейских характеристических недостатков…»

С такой умственной высоты Надсон был, разумеется, практически не виден. Неотличим от Минского и Фруга, между которыми и помещен. Других подозрительных фамилий Виктор Петрович с ходу не припомнил, потом уже добавил Бернета и Губера, которые, если по правде-то, были ну уж совсем ни при чем, – но такова, знаете ли, логика фельетона, попробуй ей не потрафить. Прибегнешь и к множественному числу: «гг. Надсоны и Фруги, судя по началу их деятельности в ряду второстепенных и третьестепенных стихотворцев, не пойдут далее Губеров и Бернетов…», как-нибудь так. Теперь вздохнуть презрительно и устало: увы, дескать, увы; посредственные поэтики, снискавшие известность в крохотных кружках, начинают поднимать свои головы, увенчанные дешевыми лаврами.

«И нет ничего удивительного, если вослед за “начинающим” г. Надсоном явится какой-нибудь “начинающий” г. Дудкинсон, который начнет рассказ(?)ывать читателям, как он (?) написал, будучи еще четырнадцатилетним гимназистом, ‹…› задушевный куплет «К ней», <и?> о том, как он принес этот чудесный куплет на прочтение известному и маститому Фалалею Грустилину…»