Химеры

«…Ассимилирующийся и отрывающийся от своего народа еврей неизбежно становится абстрактным космополитом. Он не находит себе места ни в одном народе и остается в пространстве между нациями, интернационалист. Он исповедует не национальные идеалы, которые кажутся ему ограниченными и частными, но идеалы “общечеловеческие”, которые вне своих национальных индивидуаций абстрактны, безжизненны и вредоносны…»

Так скучно писал Карсавин.

Чуковский – несравненно веселей:

«Вы думаете, что достаточно выбросить из своего прошлого две тысячи лет, забыть талес, и тору, и микву, и шолом-алейхем, и выучить наизусть:

Птичка Божия не знает, —

чтобы сделаться Достоевским или Тютчевым? Нет, чтобы только понять Достоевского, вам нужно вернуться назад, по крайней мере на десять веков – ни годом меньше! – и поселиться, по горло в снегу, средь сосновых лесов, и творить с дикими “гоями” их язык, их бедную эстетику, их религию, ходить с ними в деревянные церкви, и есть кислый хлеб, – и только тогда придти на Невский проспект и понять хоть крошечку изо всего, что здесь делается».

Тут бы спросить ехидно: а Достоевскому, а Тютчеву, чтобы понимать, например, Иисуса из Назарета, не надо поскитаться сколько-нибудь тысячелетий по какой-нибудь пустыне? Но аналогии тщетны, и сарказм не утешает; голос ума, злорадно насилуемого самим собою, наводит ужасную тоску.

«Я утверждаю, что еврей не способен понять Достоевского, как не способен понять его англичанин, француз, итальянец, иначе либо Достоевский не Достоевский, либо еврей не еврей. И я не уважал бы еврея, не считал бы его личностью, если бы было иначе».

26 лет. Две химеры: сын и дочь. Всю оставшуюся жизнь только и делал, что понимал русскую литературу да переводил иностранную.

«Прочтите, что пишут американцы о Толстом, или французы о Чехове, или англичане о Мопассане – и вы поймете, что духовное сближение наций – это беседа глухонемых. ‹…› Чем больше поэт, тем он национальнее; чем он национальнее, тем менее он понятен чужому слуху, чужой душе. Певцы классового сознания, а не национального жизнеощущения – Рылеев, Плещеев, Горький, Надсон, Скиталец, – доступны всем и понятны евреям – но за то же они фатально второстепенны и не поднимаются выше известного уровня. Их очень легко перевести на любой язык, – ибо корни их неглубоки в нашей земле, но легче вырвать с корнем дуб и забросить его в Лондон, чем передать англичанам красоту “Войны и мира”…»

Неразгаданный человек. По-моему, он ни разу ни про что не написал того, что думал на самом деле, и даже никому не сказал.

17

Но он помнил про спиритический сеанс. Куприн тоже помнил. Весной 1919-го, незадолго перед тем, как исчезнуть из России, Куприн просил Горького что-то сделать для М. В. Что-что. Выездную визу, конечно. Не договор же на перевод для «Всемирной литературы». В том-то и дело, что М. В. отказывалась даже от такой – культурной, да и фиктивной – работы на власть негодяев. Обзывая, между прочим, Горького – их двуличным агентом. Так вели себя только она и Мережковские. Но те сидели тихо в своей квартире на Таврической, готовясь к побегу. А Мария Валентиновна фактически поселилась в Доме литераторов. И дребезжащий ее голосок был там слышен с утра до ночи. Она уже вошла в анекдот: «Здравствуйте, Марья Валентиновна! Какая сегодня прекрасная погода!» – «Погода-то прекрасная, да вот большевики…» Не дай бог арестуют – моментально наговорит ровно сколько надо, чтобы получить пулю, а нам будет стыдно. Стольких людей она выручала из разных бед. Сколько лет Литфонд существовал фактически на деньги Надсона. Дайте ей спокойно окончить жизнь, заслужила.

Горький, а как же, что-то пообещал. Переговорить с Луначарским, наверное.

Действительно – руководителей Литфонда (М. В. много-много лет возглавляла ревизионную комиссию) и Союза журналистов диктатура пролетариата не застала врасплох. Значительную часть капитала удалось заблаговременно изъять из банков и конвертировать в загранвалюту. Месяца через два после путча, зимой 1918 года, когда словесность Петрограда представляла собой просто горы раскисшей макулатуры на площадях и толпу (человек 500) голодных нищих, – Литфонд и СЖ заняли (по ордеру из Смольного, конечно; по знакомству и/или за взятку) чей-то брошенный особняк на Бассейной улице, № 11, и превратили его в Дом литераторов с платной (писателям и журналистам – скидка) столовой. Из офиса Литфонда привезли и установили в вестибюле алебастровую голову Надсона. Завелись литературные вечера. Отметим юбилей Данте, господа. И Пушкина, конечно, Пушкина. Да еще М. В. завела целых три книжных магазина.

Такой островок литсопротивления. День простоять да ночь продержаться. Пережить диктатуру, по возможности не замаравшись. Пока деньги Надсона (не только: и Елисеева, и других мертвецов) не кончатся, ни один литератор с голоду не умрет. А тем временем придут немцы или Юденич с эстонцами или восстанет Кронштадт.

Главное – сберечь людей.