Князь Святослав

– О, беда, сын мой. От языческого поганства этот неукротимый дух в тебе и непомерная и алчная спесь. Крестись и обретешь успокоение. Я была такой же. Вот теперь мир и покой у меня в душе. Я узнала Бога и радуюсь.

– Веру переменить – не рубашку переодеть. Меняй веру – меняй и совесть…

– Что ж такого? Перемени веру, и все в тебе переменится. Каждый должен покорить самого себя. Вот я покорила себя. И за гробом Бог меня не оставит. На этом свете помучилась, на том свете порадуемся. А ты в ад попадешь.

– Что такое, матушка?

– Я тебе говорила, в огонь посадят и будешь в котле гореть и не сгоришь.

– Сколько же дров надо, матушка, чтобы жечь всех почитателей Перуна?

– Не кощунствуй. Веки вечные обречен мучиться. Один бок будет гореть, а другой в это время наращиваться.

Сын расхохотался:

– Ишь какой кровопийца ваш бог, а еще смиренным притворяется: ударят в щеку, подставь другую. А наш Перун никаким адом не стращает. Он посылает нам дождь, свет и тепло. За это ему и жертвы приносим. И жрецы наши добрее ваших, и капища наши веселее церквей: в дубравах, на вольном воздухе или в тенистом шалаше…

– У твоих идолов и жилье как у скота: шалаши да пещеры. И сами они кровожадны и грубы. А наши и врагов велят любить.

– Мой бог – бог крови и брани, он любит храбрецов. Как я могу любить врага на поле боя, как то повелевает твой бог, который до того дошел, что позволил сам себя повесить на крест как глупая баба, или это враки?

– Нет, не враки, наш Бог сам пострадал за людей… Чтобы людям гоже было на том свете… Греческая вера сделает тебя навек счастливым… потому что эта вера самая верная…

– Патрикий Калокир мне говорил, и я тому верю, что нет худших и лучших вер… Все кланяются своим богам и считают их лучшими. Одни боги поумнее, это для умных. Другие – поглупее, это – для глупых. Надо думать, что я еще не поднялся до вершин мудрости, так меня твой бог поймет и простит.

– Патрикий твой – богомерзкий честолюбец. И помянешь меня, до добра он тебя не доведет… Тянет в преисподнюю, хитрец, сатана.

– Птице нужен воздух, зверю – дебри, а воину – брань. Так и с богами: всяк своего бога хвалит.

– Не богохульствуй, говорю…

– Повинуюсь, матушка, и молчу.

Она обняла его, поцеловала в широкий лоб и перекрестила, оттолкнула от себя.

– Ну, иди. Повидался бы с женами-то, впустую живут, вянет красота, отцветает, все зря… Повертись-ко с одной всю ночь на подушке. Женам всего драгоценнее – любовь.

– Любовь? Любовь доступна и бугаям.

– Бессовестный… Таких жен ты и не найдешь, как у тебя.

– Отважный воин добывает себе жену где придется, острой саблей, – сказал сын. – Дружина моя и жен себе навезла из-за моря вместе с добычей… Эх, матушка, сердцу не прикажешь. После Малуши все они мне опостылели. Встречал я и красивых, и богато одетых, и умных, и более знатных, и более молодых, но не были столь любезны моему сердцу… А вообще жены – скоро наскучивающая утеха. Мед сладок. А сколько ты его съешь?

– Блуд это и грех, – осудила Ольга. – Искушение нечистой силы…

– Полно, матушка… Был я на Востоке, там жены роскошнее наших, а все-таки мужья премного ими наскучены…

Ольга начинала сердиться и кривить брови. Сын переменил разговор:

– А где Малуша?

– Услала я ее, и уж навсегда, ключницей в свою псковскую вотчину, в Будутино. Подальше от греха, не блудить же с холопкой на глазах у жен. Мальчики растут, негоже. И Владимир подрос, понял, стал на них зубы точить. Я учу его: это братья твои. А он: я вот им покажу, дай только подрасти. Робичич, сказывается кровь. Не вспоминай о Малуше… Эта – тоже горе мое.

В словах матери послышалась угроза. Святослав увидел, что утомил мать, и вышел.

Святослав задал своей дружине богатый пир, с дудошника-ми, со скоморохами. Вино лилось рекой. Пили до помрачения разума. Кто валился под стол, того выносили на двор и обливали холодной водой. Не поднимался – увозили домой. Разговоры шли больше о победах, о храбрости. Среди бесед Претич отозвался похвально про Янку. Глаза Святослава тотчас же засияли радостным светом.

– Отыскать его.

Вскоре привели застенчивого парня.

– Отколь? – спросил князь.

– Из древлянской земли.

– Твои родичи убили моего батюшку. Слышал?

– Я-то ни при чем.

– Так я же тебя не виню, дурень. А ты не пугайся. Подходи ближе. Чего ты, как баба?

Князь пощупал его руки, потрогал шею, попробовал наклонить, не поддалась.

– Ой, да ты, братец, дюжий.

– Какой уж есть.

– И занозистый. Люблю таких. Поборись с дружинником.

– Это можно. Это нам нипочем.

– Ну-ко…

Вышел дружинник, сгреб Янку. Но тот напружинился и перекинул дружинника через себя. Удивленный ропот прошел по залу.

– Э, да с тобой шутки плохи, – сказал князь, хватая Янку за пояс. – Давай со мной.

– Ой, князь, смотри, ушибу.

– Это меня-то? Давай, давай… Попробуй. Я тебе намну бока.

– Не намнешь, – ответил Янко, избочившись и выбросив вперед руки – железные клещи.

– Ой, намну, – повторил князь, пытаясь ухватить Янку за шею.

– Не намнешь, – ответил Янко, ловя руки князя, чтобы их зажать.

– Не зажмешь, – отдуваясь, сказал князь, отбиваясь от железных рук Янки.