Книга непокоя

Между ощущением и его осознанием происходят все главные трагедии моей жизни. В этой неопределенной, сумрачной области лесов и звуков всей воды, бесчувственной даже к шуму наших войн, течет мое бытие, образ которого я напрасно ищу…

Я покоюсь в моей жизни. (Мои ощущения — эпитафия, причем пространная, моей мертвой жизни.) Я являюсь себе со смертью и закатом. Большее, что я могу изваять, это моя гробница внутренней красоты.

Ворота моей отстраненности открываются к паркам неопределенности, но никто не проходит через них, даже в моих грезах — однако они всегда открыты для бесполезного и вечно железны для ложного…

Я обрываю обожествление в садах внутренней роскоши и среди самшитов грез ступаю твердо звучащими шагами по аллеям, ведущим к Неявственному.

Я расположил лагерь Империи в Неявственном, на берегу молчаний, в оранжевой войне, в которой закончится Точное.

Человек науки признает, что единственная реальность для него — это он сам, а единственный реальный мир — это тот мир, который дает ему его ощущение. Поэтому вместо того, чтобы следовать по ложному пути, пытаясь приноровить свои ощущения к ощущениям других, он как последователь объективной науки пытается скорее в совершенстве познать свой мир и свою личность. Нет ничего объективнее своих грез. Нет ничего более своего, чем собственное осознание себя. На этих двух реальностях покоится его наука. Она очень отличается от науки древних ученых, которые вместо того, чтобы искать законы собственной личности и устройства своих грез, искали законы «внешнего» и устройства того, что они называли «Природой»…

* * *

Первостепенное во мне — привычка и способность мечтать. Обстоятельства моей жизни, с детства протекавшей в одиночестве и спокойствии, возможно, другие силы, формируя меня издалека, посредством темной наследственности, на свой зловещий лад, превратили мой дух в постоянный поток фантазий. Все то, чем я являюсь, заключено в этом, и даже то, что, как кажется, менее всего выдает во мне мечтателя, без сомнений, принадлежит душе того, кто лишь грезит, возведя ее в более высокую степень.

Исходя из моего пристрастия к анализу самого себя, я хочу, в той мере, в какой мне это будет удобно, постепенно выражать словами умственные процессы, которые во мне соединяются в одно — то, что свойственно жизни, посвященной грезам, душе, воспитанной лишь в необходимости мечтать.

Если посмотреть на меня извне — а именно так я почти всегда себя вижу — я неспособен к действию, я теряюсь, когда должен предпринимать шаги и совершать движения, я непригоден для разговора с другими и не обладаю ни внутренней ясностью, чтобы занимать себя тем, что требует от моего духа усилий, ни физической последовательностью, чтобы посвящать себя какому-либо простому механизму отвлечения путем работы.

Для меня естественно быть таким. Подразумевается, что мечтатель таков. Всякая реальность сбивает меня с толку. Разговор других людей повергает меня в сильнейшую тревогу. Реальность других душ постоянно застигает меня врасплох. Широкая сеть бессознательностей, коей является всякое наблюдаемое мною действие, кажется мне нелепой иллюзией, лишенной какой-либо правдоподобной связности.

Но если считать, что мне незнакомы механизмы чужой психологии, что я заблуждаюсь в отчетливом восприятии мотивов и сокровенных мыслей других, образ того, какой я есть, окажется обманчивым.

Потому что я не просто мечтатель, а исключительно мечтатель. Единственная имеющаяся у меня привычка мечтать даровала мне чрезвычайно отчетливое внутреннее видение. Я не только пугающе и порой шокирующе ярко вижу фигуры и декорации моих грез, но и столь же ярко вижу мои абстрактные идеи, мои человеческие чувства — то, что во мне от них остается, — мои тайные порывы, мои психические движения перед самим собой. Я утверждаю, что вижу в себе мои собственные абстрактные идеи, вижу их в некоем внутреннем пространстве посредством реального внутреннего зрения. Поэтому мне видны все их мельчайшие детали.

Поэтому я знаю себя полностью, и, зная себя полностью, я полностью знаю все человечество. Нет низкого порыва, равно как и благородного устремления, которое не сверкнуло бы молнией у меня в душе; и я знаю, при помощи каких жестов выказывает себя каждое из них. Под масками доброты или безразличия, которые использует большинство идей даже внутри нас, я узнаю их подлинную сущность по жестам. Я знаю, что именно в нас пытается нас обмануть. Поэтому большинство людей, которых я вижу, я знаю лучше, чем они знают сами себя. Часто я тщательно исследую их, потому что так я делаю их моими. Я завоевываю душу, которую объясняю, потому что для меня грезить значит обладать. Так видно, насколько естественно для меня, мечтателя, быть аналитиком, которого я в себе распознаю.