Книга непокоя

Поэтому из того немногого, что мне иногда приятно читать, я особенно выделяю театральные пьесы. Каждый день во мне разыгрываются пьесы, и я досконально знаю, как проецируется душа в проекции Меркатора, на плоскости. Впрочем, это меня мало забавляет, ведь ошибки драматургов постоянны, заурядны и огромны. Меня никогда не удовлетворяла ни одна драма. Поскольку я вижу человеческую психологию так отчетливо, как когда сверкает молния, охватывающая разом все закоулки, грубый анализ и домыслы драматургов ранят меня, и то немногое из этого жанра, что я читаю, противно мне, как размазанная чернильная клякса на письме.

Вещи суть материя для моих грез; поэтому я уделяю рассеянно тщательное внимание некоторым деталям Внешней обстановки.

Чтобы придать рельефность моим грезам, я должен знать, почему нам кажутся рельефными реальные пейзажи и жизненные персонажи. Ведь видение мечтателя не похоже на видение того, кто видит вещи. В отличие от реальности, в грезах взгляд не различает важные и неважные черты предмета. Важно лишь то, что видит мечтатель. Подлинная реальность предмета — лишь часть его; прочее есть тяжелая дань, которую он платит материи в обмен на возможность существовать в пространстве. Подобным образом, в пространстве нет реальности для некоторых явлений, которые во сне обладают осязаемой реальностью. Настоящий закат неизмерим и преходящ. Воображаемый закат неизменен и вечен. Писать умеет тот, кто умеет видеть свои грезы отчетливо (и это так) или видеть жизнь в грезах, видеть жизнь нематериально, фотографируя ее при помощи аппарата фантазии, на который не воздействуют лучи тяжелого, полезного и ограниченного, вследствие чего на духовной пластине остаются черные силуэты.

Этот подход, привитый долгими мечтаниями, заставляет меня всегда видеть ту часть реальности, которая является грезой. Мое видение вещей всегда устраняет в них то, чего не могут использовать мои грезы. Поэтому я всегда живу в мечтаниях, даже когда я живу в жизни. Для меня смотреть на закат во мне или на закат Снаружи — одно и то же, потому что я вижу одинаково, поскольку мое видение действует одинаково.

Поэтому мое представление обо мне многим покажется ошибочным. В определенном смысле оно ошибочно. Но я грежу о самом себе и в себе выбираю то, о чем можно грезить, и составляю себя снова и снова в самых разных видах, пока не достигаю соответствия тому, чего требую от того, чем я являюсь и не являюсь. Иногда лучший способ рассмотреть предмет — устранить его; но он сохраняется, не знаю как, созданный из материи отрицания и устранения; так я поступаю с большими пространствами моего бытия, которые, будучи устранены из моей картины меня, преобразуют меня для моей реальности.

Как же я тогда не обманываюсь относительно моих внутренних процессов самообмана? Потому что процесс, вырывающий из более чем реальной реальности какую-то грань мира или воображаемую фигуру, вырывает также из более чем реального какое-то переживание или мысль, лишая его тем самым всякого благородного или чистого свойства, когда, как почти всегда случается, в нем нет ни чистоты, ни благородства. Заметьте, что моя объективность абсолютна, она — самая абсолютная из всех. Я создаю абсолютный объект, с качествами абсолютного в его конкретике. Я, собственно, не бежал от жизни в том смысле, что не стал искать для моей души более мягкой постели — я лишь изменил жизнь и обнаружил в моих мечтах ту же объективность, которую обнаруживал в жизни. Мои грезы — это я исследую на других страницах — складываются вне зависимости от моей воли и зачастую бьют меня и ранят. Часто то, что я открываю в себе, приводит меня в отчаяние, заставляет стыдиться (возможно, вследствие остатков человеческого во мне — что есть стыд?) и пугает.

Непрерывные фантазии заменили во мне внимание. Я стал накладывать на то, что вижу, пусть даже в грезах, другие грезы, которые несу в себе. Будучи уже достаточно рассеян, чтобы хорошо делать то, что я обозначил как «видеть вещи в мечтаниях», и поскольку эта рассеянность подпитывалась постоянными фантазиями и обеспокоенностью — также не слишком внимательной — относительно течения моих грез, я накладываю то, о чем грежу, на мечту, которую вижу, и препарирую реальность, уже лишенную материи, при помощи абсолютной нематериальности.

Отсюда — приобретенная мною способность развивать одновременно несколько мыслей, наблюдать за чем-либо и в то же время мечтать о совершенно иных делах, грезить одновременно о реальном закате над реальным Тежу и о воображаемом рассвете на внутреннем Тихом океане; и обе вещи, о которых я мечтаю, сплетаются друг с другом, не смешиваясь, не перепутывая больше, чем различное эмоциональное состояние, которое каждая из них создает, и я подобен тому, кто видел на улице много людей и, в то же время, чувствовал изнутри души их всех — то, что он должен был бы делать в единстве ощущений — тогда же, когда видел, как различные тела — он должен был видеть их разными — пересекаются на улице, полной движений ног.

Одно письмо