Книга отзывов и предисловий

Впрочем, на соседней странице встретится объявление «плюгавая лимита ищет работу», а в словотворчестве нет-нет да и проскочит постмодернистское подмигивание: «гли́цкая е́здра чахне́я уру́живает» – привет академику Щербе. Когда Суркова крошит и сращивает слова, припоминается сказанное ей по другому поводу: «потому что на моем языке / изувечить значит восславить» – а это уже привет Гронасу с его «между тем на нашем языке / забыть значит начать быть» (ломка слов означает их трансмутацию). Такие вкрапления принципиально взламывают стилистическое единство: мы имеем дело, так сказать, с поэтической многозадачностью. Другим способом взлома служит инкорпорирование в текст фотографий – на правах отдельных частей стихотворения.

Но еще знаменательнее мотивы книги. Вновь точное предисловие Васякиной: «Поэтика Сурковой – это поэтика торжества слизи и мягких тканей. Ее стихи – это стихи подлеска. Эти стихи сексуальны: они влажные, как мшистая расщелина между камнями, они темные и запутанные, словно ходы насекомых в почве». Здесь уместнее проводить параллели не с Хлебниковым, а с его последователем Хармсом: стихия воды, влаги для него была связана с сексуальностью. В книге Сурковой мы встречаем несколько повторяющихся водных/влажных/болотных мотивов, явно или неявно эротизированных. Это жаба («трехпалая жаба сидит в опрокинутой зелени / в выгнутой червленой перевязи / процветшая и противопроцветшая алычой»; «и снежинки / как зонтичные растения, / опускааясь на жабий йазык, становятся – / тмин, борщевик, водолюб»; можно вспомнить, что жабья слизь – афродизиак в нескольких традиционных культурах). Это человеческие жидкости и выделения – так или иначе связывающие человека со сферой чувственного, со всем ее двоемирием: «В смешении менструальной крови и спермы / есть нечто хтоническое: / действо приобретает ритуальный окрас»; «третьи молчали / и занимались сексом в пригоршне оливок / и везде-отовсюду жался их сок / густой, / как черное коровье масло»; «вчера я видела дождь в уголках глаз». Это погружение в водоемы – пресные и соленые, с их тиной и запахами:

я щурюсь и вижу: рыночная площадь среди четырех морейв первом море обитают русалки

их вагины устроены как у дельфиновони выступают из хвоста открываясь между чешуекво втором море балагур, вооруженный мотыгой, постоянно переживает катастрофув третьем море происходят: перманентная революция и хлипкая хлипкая оргия

в результате которой женщины все время беременеют но никогда не вынашивают своих детейв четвертом море монетный двортысячи лет а он не отчеканил ни грошамерзость

Атмосфера книги Сурковой – сновидческая фантасмагория («Мы в клипе Björk» – характерное признание). Кошмар, в котором «мракота Ышла / зачемная, / мокнута!» и из которого невозможно выбраться, все же предпочтительнее, чем «идея родного дома», которая снаружи сна «давит / как бетонная плита» (отголосок этой идеи – в приложении к книге, документальной поэме о рехабе и его пациентах, методично перечисляющих, во сколько лет какие наркотики они попробовали). В логику сна встраиваются и сюрреалистические названия стихотворений, в духе Уоллеса Стивенса. Книга открывается программным стихотворением «Зимний сад»: «зимний сад полон белыми мышками / сад охраняет гигантский комар с глазами навыкате / и глазом на спине». Фантасмагории нужен соответствующий бестиарий: наравне с животными, будто позаимствованными у Фюсли, здесь водится, например, «тростиночка-твигги», а если животных и людей не хватает, их можно придумать:

Слоно́вики обладают десятью тысячами полови рождаютсяне от себя, а от великой идеи

(вам бы увидеть в нейблагородную новизну, но ц-аплянапомнит, что их смысл – халтура).Слоновики тождественны и дняминацеловывают друг друга.