Книга отзывов и предисловий

– Ты посмотри, – говорю, – как я сам отношусь ко всей этой –                               тоже блин! —                     культурно-поэтической традиции!                   Я же всегда играю!               Я же все пародии пародирую!             Все каноны пародирую!

      Но это ведь тоже такой канон – пародировать каноны!..<…>            я люблю именами играть   как будто перекидывать в ладонях как будто мелкие такие                            камешки[48].

В этот канон встраивается, без сомнения, и сама Гримберг. И здесь мы можем пойти на еще одно предположение: Вийон, с которым Гримберг ощущает родство, для нее проявление авторского «я» – не маска, но «фигура сращения»; он – поэтический отец Гримберг, а «Четырехлистник» – оммаж ему; и в то же время он – зеркало, в котором отражается поэтический метод Фаины Гримберг. (Замечательно, что Вийон у Гримберг говорит чужими стихами: еще одна тонкая встроенная игра с взаимопроницаемостью своего и чужого, готовностью «я» принимать и присваивать.)

Что-то подзуживает, будоражит в этом предположении. Гримберг об одной ей известном – но зато известном наверняка – Вийоне после ссылки: «Он все еще сочинял стихи, но ничего не записывал / А это были совсем новые стихи / как будто его глаза уже заглянули в какое-то совсем другое время».

В тексте о Фаине Гримберг для «Ленты.ру» я писал: «…никакого выпячивания своего сверхценного „я“ у Гримберг нет; „я для нее – инструмент, если угодно, сострадания“»[49]. Готовность делегировать «я» отчасти роднит Гримберг с «новыми эпиками», в диапазоне от Линор Горалик до Андрея Родионова[50], но в гораздо большей степени она становится поводом для пересмотра «я» лирического: «я» становится оптикой, приближающейся к объекту описания. Тексты вийоновского цикла могли бы лечь в основу кинофильма, где с помощью разных пленок, светофильтров, предпочтений ракурса показывались бы ви́дения одного и того же человека/предмета. (Можно пофантазировать и о других «я»-текстах Гримберг; вполне очевидной кажется мысль о том, что из стихотворения «Андрей Иванович возвращается домой» получился бы превосходный мультфильм.) Превращение поэта в оптику, в инструмент фиксации и преломления – одно из важнейших умений современной поэзии, но чаще всего эта трансформация подразумевает некую бесстрастность, а как раз ее у Гримберг нет. Поэтому правильно будет говорить о постоянной смене ракурсов и подходов, за которыми, однако, стоит стержневая этическая установка: то самое проникновение в историю, сопереживание, которое не дает нам возможности сказать, что Гримберг отказывается от лирического «я» (больше того, она наделяет полновесной индивидуальностью и своего героя, о котором нам толком мало что известно, в том числе и из его стихов). В конце концов, сразу за «Четырехлистником для моего отца» в книге следует уже упомянутое «Простое стихотворение про четверостишие». Оно становится дополнением к вийоновскому циклу, не суммой его, но ключом. Именно активное «я» служит освобождению столетиями страдавшего Вийона из тюрьмы. По обыкновению Гримберг это «я» также делегировано героям – Андрею и Маше, и Маша, соотносящаяся и с женой Вийона Маргаритой, и с Девой Марией[51], и с матерью поэта (от лица которой Гримберг написала отдельное стихотворение[52]), спасает Вийона своей страстью. Если первое стихотворение «Четырехлистника» завершается цитатой из Гюго: «Мистерия началась», то в «Простом стихотворении про четверостишие» мистерия подходит к концу:

И страницы – одна за одной —

                  буквами заполнились         мистерия бытия жития моего сынаСвой путь он прошел до конца и теперь может вернуться            Гость входит, чтобы вернуться                  чтобы остаться            Гость входит живой            и его обнимает мать

            – Мой сын                  мои слезы                     мое искупление…

Отец становится сыном, Вийон становится Андреем Ивановичем, который возвращается домой.

Книга «О Родине» как книга о Родине

Олег Юрьев. Статьи и материалы[53]