Комитет охраны мостов

Щёлк. Снова закачало. Похожий на старый холодильник самолёт трясётся, вращая винтами. Если ты когда-нибудь летал на винтомоторном кошмаре региональных авиалиний, ты знаешь о страхе и панике куда больше остальных граждан. Никита раньше не знал.

Когда железный убийца заклекотал и затрясся, он поначалу даже заулыбался — интересный опыт. В смысле, интересный опыт № 162 — журналист-расследователь всегда его коллекционер. Но ближе к посадке Никита обнаружил себя вцепившимся в подлокотники всеми пальцами, с одним, перекатывающимся внутри желанием — побыстрее размозжить голову о подголовник кресла.

Хорошо, что Ленка всё же отказалась лететь, мелькнула мысль, когда самолёт тряхнуло, как роллакостер на внезапном спуске. Сама собой вспомнилась кровавая история вертолётных трипов высшего руководства края — в одном из таких полётов рухнул удивительный генерал-губернатор Лебедь. А вместе с ним пресс-секретарь и ребята-журналисты. Наташа Пивоварова — Никита видел её очерченный чёрным портрет в коридоре «7 канала».

Щёлк-щёлк. Непроглядная темень и холод аэропорта. Крошечные плевки света от фонарей. Какая-то залыбательская приветственная делегация у трапа. Дядя-депутат и сладенький дед, всё время повторяющий: «Северное гостеприимство».

Проезд по той самой Игарке.

Кладбище гигантских инопланетных механизмов, переходящее в промзону и обратно. Впрочем, почти ничего не видно. Мертвецы похоронили в сумерках своих мертвецов.

Щёлк-щёлк-щёлк. Утро. Вместо поездки на строительство вышек — администрация. Здравствуйте-здравствуйте, это очень здорово, что вы напишете. Важный для территории проект!

А как идут дела? Когда можно будет посмотреть площадку?

Может, завтрак? Кофе? Строительство сейчас вышло на нулевой цикл. Работы идут, немного сдвинувшись вправо — по техническим причинам.

А посмотреть можно? Я же для этого прилетел.

Конечно, можно. Площадка, техника. Сейчас, начальник участка уже едет за вами. Вы пока чаю. Или лучше не чаю? И музей. У нас Музей освоения Севера. Специально для вас открыли, хранитель уже два часа ждёт.

Щёлк-щёлк-щёлк-щёлк. Музей освоения Русского Севера. Никита медитирует на аббревиатуру МОРС. Может быть, МАРС было бы более точно.

Смотритель МОРСа — клетчатый ушастый живчик лет сорока. Рассказывая, машет руками, будто отрабатывает приёмы ушу.

Жутковатые, не по размеру одетые и кое-как разрисованные манекены лётчиков, эвенков-охотников, рабочих-молотобойцев. Есть дурковатый морж с лицом бывшего красноярского мэра и садистского вида исполинский нож «для медицинских нужд».

Но главный тут — двухметровый набитый медведь в центре зала. Он держит в лапе чучело орла — таким образом, будто собирается долбануть птицу со всей дури об пол.

— А это у вас что такое? — спрашивает Никита, рассматривая композицию.

— А-а-а, — обрадованно отзывается смотритель, — это же Путин навешивает Обаме!

— Чего?..

— Ну мы так медведя ещё когда назвали, — смеётся смотритель, — Путин! Он проезжал тут, а на следующий день медведя подстрелили. Привезли — ну точно президент!

— Так он же маленький, а медведь — вон какой большой.

— Кто маленький?

— Путин.

Смотритель хмурится и неодобрительно смотрит на медведя.

— Да нет, — говорит он, — нет… В общем, нам потом орла этого американского прислали — и я сразу понял: тут нужна, как говорится… — он потёр пальцы в поисках нужного слова.

— Аллегория?

— Комбинация.

— Хм, — говорит Никита, ещё раз оценив траекторию американского руководства.

— Пойдёмте, я вам ещё Зимнего Прокурора покажу, — оживляется смотритель МОРСа.

Щёлк-щёлк-щёлк-щёлк-щёлк.

Машина едет к «Мёртвой железной дороге», осколку несостоявшейся трассы «Воркута — Енисей». На её стройку в конце сороковых пригнали десятки тысяч «политических» со всей страны. Но как только Сталин сыграл в ящик, работы свернули. С тех пор остатки рельсов ржавеют в вечной мерзлоте, а полуистлевшие паровозы прячутся в лесу.

Никита думает: пока не пускают на стройку (поди, стараются создать видимость активности), нужно изучить эту выброшенную игрушку. Он пробует смотреть в окно минивэна, но за окном тьма, сменившая серую взвесь так называемого дня. Всё равно что заглядывать в тёмный чулан.

Звякает телефон. Неужто где-то поймалась сеть? Никита берёт в руки трубку и читает: «Баха повесился в камере».

Никита перечитывает ещё раз. Он чувствует, как ярость течёт по спине, намокает в подмышках, конденсируется на висках. Его начинает трясти как припадочного. Он проводит рукой по мокрому лбу и с размаху заряжает телефон об пол машины.

— Пошли вы все нахуй! — орёт он сам не зная кому.

Знал бы, давно бы прыгнул на них и рвал, пока не переломают руки. Нет никаких сил смотреть, как они хавают. Как они продолжают хавать. Как запихивают и жуют. Как одного за другим, одного за другим. Как уже почти никого из наших и не осталось. Как само́й профессии не осталось. Журналистика, слышали?

Отец, когда ему не платили на заводе, ушёл в убитую шарашку на задворках универсама — клепать фуфловые табуретки. И всю жизнь стыдился этих табуреток: как это, он — инженер-конструктор — и строгает какие-то дырявые недостулья!