Корона жигана

Свернули в полутемную подворотню, возле которой, разя перегаром, стояли четверо мужчин и глухими голосами ругались матом. Никакой агрессии – обычная манера разговаривать. Интересно, кто из них его прикрывает, тот высокий, с огромным шрамом через всю правую щеку, или, может быть, вот этот, коренастый, в надорванной тужурочке?

Двор выглядел еще более неприглядным, чем переулок, – в углах был навален мусор, и клочья бумаги, подгоняемые ветром, шурша, носились от стены к стене. По скрипучей истертой лестнице поднялись на третий этаж.

Елизавета Михайловна шла позади. От Сарычева не ускользнуло, как она, поднявшись на лестничную площадку, метнула короткий взгляд в сторону двора. А потом рассеянно, можно сказать, невинно, словно подозрительность ей вовсе не свойственна, зашагала следом, слегка приподнимая подол платья.

– Хрящ, а кто здесь малинщик? – по-деловому осведомилась мадам Трегубова, стоя у заветной двери.

– Федька Долото, – взглянув на нее, ответил Игнат.

Елизавета Михайловна, поморщившись, как если бы у нее нежданно разболелся зуб, протянула невесело:

– Что-то не слыхала я о таком.

Сарычев не спешил обижаться:

– А ты что, всех малинщиков на Москве знаешь?

– Не всех.

– Вот и познакомишься, – улыбнувшись, произнес Сарычев, – парень он видный Только давай договоримся сразу, слишком уж к нему не приставать! А то ведь я и приревновать могу. – Он забарабанил условным стуком в косяк.

Дверь открывать не спешили. Сначала послышалась какая-то возня, а потом из-за двери раздалось недружелюбное рокотание:

– Кого там черти несут?

– Открывай, свои!

Приличия соблюдены. Дверь нешироко, опасливо распахнулась. Тем самым хозяева давали понять, что вход может захлопнуться в любую секунду. Затем в проеме, залитом тусклым светом, колыхнулся чей-то темно-русый чуб, и раздался торжествующий клокочущий бас.

– Кого к нам принесло! Да это же сам Хрящ! – из-за двери высунулась сонная, слегка оплывшая физиономия. – Да ты никак ли с дамой! У тебя есть вкус…

– Федька, ты долго нас в дверях держать будешь? – недовольно буркнул Хрящ и, оттеснив плечом чубатого, уверенно вошел в прихожую.

От Игната Сарычева не ускользнуло, какими алчными глазами старый разбойник посмотрел на вошедшую женщину. Не будь при ней сопровождающего, так он нашел бы, о чем поговорить с дамой наедине.

Уркаган Федька Долото тоже вроде Пети Крохи был старинным приятелем отца Игната Сарычева. Перед смертью состарившийся родитель признался, что с Федькой в паре они немало побезобразничали в молодые годы на больших дорогах. А однажды, подкараулив зажиточного купца, проломили ему в темном переулке голову. Именно за тот грех Федька Долото и получил свой первый каторжный срок, взяв всю вину на себя. После этого он «завязал» с воровской жизнью, но друзей в этом мире не растерял. Сына своего приятеля Федька любил и всегда готов был помочь ему.

За круглым столом сидели двое мужчин и резались в стирки. Едва взглянув на Игната и сдержанно кивнув, они вновь сосредоточенно углубились в игру. Небольшой прыщавый мужичонка при каждой взятке глухо матерился и воровато посматривал по сторонам, словно прятал в каждом рукаве по крапленой колоде. Другой, веснушчатый, с длинными пшеничными волосами, лишь озадаченно почесывал щеку, поросшую густой серой щетиной. Игравших Игнат Сарычев не знал, на чекистов они вовсе не походили, скорее всего это были приятели хозяина, согласившиеся исполнить роль статистов.

Елизавета Михайловна уверенно вошла в комнату и застыла, брезгливо скривившись.

– Ты бы хоть хату-то проветрил, а то дышать нечем. Вот что значит мужчина-майданщик.

Федька Долото поежился и хмуро посмотрел на мадам Трегубову, дескать, что это за бабенка выискалась – мужиков поучать, но, натолкнувшись на твердый взгляд Сарычева, подобрел и покладисто ответил:

– Вот что значит свежий взгляд! А мы-то здесь уже ко всем запахам притерпелись.

Веснушчатый поднял голову и внимательно посмотрел на вошедших.

– Никак ли мадам Трегубова пожаловала на наш майдан.

– А ты меня откуда знаешь? – грубовато поинтересовалась Елизавета Михайловна, присматриваясь к молодцу.

Конопатый выглядел заметно сконфуженным.

– Хм Даже и не знаю, говорят ли такие слова даме, но я хорошо помню на твоем животе родинку, вот такую, – чуть развел он пальцы, – величиной почти с пятак. Если бы не твой кавалер, так я бы еще кое-что припомнил.

Елизавета Михайловна попристальнее всмотрелась в нахала и восторженно ахнула:

– Боже ты мой! Гаврила! Где же ты пропадал?!

– Неужто узнала!.. До семнадцатого на каторге в Сибири был, а как амнистию объявили, так я по матушке-Руси помотался. Вот только месяц как в Москве.

– Что же на Хитровку-то не захаживаешь? – на минуту Елизавета Михайловна превратилась в легкомысленную барышню.

– Боязно! Не знаю, как примут. Ведь давно там не бывал. А потом, там ведь все поменялось, – честно отвечал конопатый, скинув на стол карты. – Слышал я, что ты теперь важная особа, на майдане первую скрипку играешь.

Мадам Трегубова приосанилась, в ее глазах появилась надлежащая строгость, и она покровительственно проговорила: