Косьбы и судьбы

Интересно, а делание такого добра, как принять личное горе наравне со всем народом в словах: «Я солдата на маршала не меняю», можно допустить произнесённым в одном лишь холодном самопринуждении? Вот так сразу выявляется поверхностность чувствительных доброхотов – на самом деле, они сами не переживали в чувствах ответственности долга.

Через сто лет после Канта, Ницше объявил: «Бог умер! Бог не воскреснет! И мы его убили!…». С тех пор не прекращается истерика обывательского сознания по якобы «утраченному раю» безусловной веры. Но ведь Кант (а это именно он!) освободил вас лишь от постороннего принуждения к Богу! Лишь от слепой пошлой веры, которую на самом деле презирает сам благополучный, образованный «богатый класс». Хотя Кант «лично», в отношении бога находится в рядах просветителей, срывающих с горла удушающую хватку религиозного

тоталитаризма, он осторожен и благоразумен. Он не представляет ещё, как общественное сознание начнёт освобождаться от этой идеи практически, По крайней мере, он счёл нужным сказать, что «страшен бог без морали», а насильственный бог всегда таков, чтобы там не проповедывалось.

Со всей возможной деликатностью он объяснил, что отныне Бог, как недоказуемая идея, всецело находится под личным покровительством адепта. Веруйте сколь угодно страстно и в кого угодно, но имейте «свободу совести» (вот, что это такое) не требовать принудительной государственной защиты от верующих в иное!.

Кант не организатор «убийства Бога»! Напротив, он освободил его от фарисеев и корыстолюбивых служек. Как Христос, изгнавший из храма менял, он освободил веру от обманчивой помощи «силового административного ресурса». Доказывайте себе свою веру и тогда имейте терпение слушать доказательства иных верований или веруйте сердцем и тогда уважайте любое верование или неверование в иное, ибо верить в Бога можно, но знать (получить объективное подтверждение истинности), как доказал Кант о нём ничего нельзя! Логически невозможно!

Удивительно, но «верующие всех стран» должны были бы его объявить истинным божьим угодником. Ибо он открыл им стезю, закрытую со времени первых христиан – отречения в истинной вере от любого насилия, любой помощи власти в защите и покровительстве своей вере, избегания как огня любых привилегий. В одной любви находя благодать единения с богом, ими принимаемого.

Но разве неизвестно – что собой, большей частью, представляет, эта крикливая, житейская якобы вера? Набор перемешанных с язычеством предрассудков, в надежде на индульгенцию от упрёков нечистой совести…

А официальная церковь всех времён и народов неизбежно начинается с учреждения в общине должности епископа – «хозяйствующего субъекта», которому вообще было бы странно думать о боге больше, чем о прибытке.

Успешный материальный проект предполагает вполне мирскую деловую хватку. Бизнес есть бизнес.

То, что обычно представляется религиозной опасностью исламского фундаментализма, на самом деле следствие (вернее, отсутствие последствий) того, что арабский мир из-за особенности своего исторического развития не переживал эпохи капитализма и его следствия: «кантианского освобождения сознания». Это философская проблема под маской религиозной, да ещё с непонятным средством преодоления. Вернее, оно известно только в стихийной форме: это ужасный «староевропейский» местный капиталист, которого там нет – зачем капитализировать, когда можно просто отобрать?

То, что удалось в Соединённых Штатах Северной Америки по отношению к вывезенному декультурированному населению Чёрной Африки – постепенное их привыкание к капиталистической машине, невозможно устроить в устойчивых культурах арабского Востока. Они не изжили ещё желания устраиваться по родовым заветам предков. И выбираясь на европейский «исторический сквозняк», массы этих бедняков по-прежнему кутаются в старые лохмотья догм. А условия в «промышленной мастерской Запада» тоже изменились. Работников производства стало гораздо меньше, труд их изменился, очень много приезжих, которые и ведать не ведают о том, что пришлось пережить предкам «счастливых» современных европейцев в борьбе за своё социальное обеспечение. Так что даже иммиграция в Европу ничему их не научает.

Разве добрая воля дала «добро» европейкам на брючные костюмы и укороченные юбки? Не открылись ли глаза общества на изношенные в тряпьё предметы «морального гардероба» только после двух мировых войн, когда женщина получила доступ к производству, рабочему делу? Рядом с мужчиной и вместо него?

Европа может объясниться в том, что с ней произошло, заглянув в Канта, но, кажется, нет никаких оснований для цивилизационной спеси. Насколько сами европейцы могут объяснить свои прежние достижения? Ведь все эти странные для нас повадки «псевдодоносительства» в быту, на улице, в школе, «смычка» с полицией….