Косьбы и судьбы

«Разве…. все это, с такой законченностью и яркостью изображенное гр. Толстым, не включает в себя "вопросы" о свободе воли, о Боге, нравственности, историческом законе? Не только включает….но более того, обо всем этом нельзя иначе говорить, как в форме художественного произведения…. Гр. Толстой….философ в лучшем и благороднейшем смысле этого слова, ибо он говорит о жизни, изображает жизнь со всех наиболее загадочных и таинственных сторон ее Сказать про гр. Толстого, что он – не философ, значит отнять у философии одного из виднейших ее деятелей. Наоборот, философия должна считаться с гр. Толстым как с крупной величиной, хотя его произведения и не имеют формы трактатов и не примыкают к какой-нибудь из существующих школ….вся творческая деятельность его была вызвана потребностью понять жизнь, т. е. той именно потребностью, которая вызвала к существованию философию. Правда, он не касается некоторых теоретических вопросов, которые мы привыкли встречать у профессиональных философов. Он не говорит о пространстве и времени, монизме и дуализме, о теории познания вообще. Но не этим определяется право называться философом. Все эти вопросы должны быть выделены в самостоятельные дисциплины, служащие лишь основанием для философии. Собственно же философия должна начинаться там, где возникают вопросы о месте и назначении человека в мире, о его правах и роли во вселенной ит. д….».109

Без «пол-литры» не…

Во-первых, трудно проследить источники Толстого, когда он сам того не желает. «Дневник» – сокровенный литературный жанр, замечательный тем, что его всегда возможно подправить… уничтожением. Решив, что «петербургские» дневники для публики чрезмерны, он решительно избавился от них. И потом не делал из дневника культа, почти прекращая, до нескольких записей за год, если поглощало художественное творчество. Это дневники «потока сознания», поэтому не стоит искать в них статистическую истину какого-то специального учёта. Упомянутые там книги, безусловно, из общего огромного читаемого количества, относятся только к текущей работе или размышлениям.

Во-вторых, Толстой вполне свободно владел необходимыми ему иностранными языками. Предполагая при поступлении в Казанский университет дипломатическую карьеру, он выбрал отделение арабско-турецкой словесности философского факультета. Кроме общих предметов, он готовился по: латинскому, французскому, немецкому, арабскому, турецко-татарскому и английскому языкам. «Сестра Толстого рассказывала, что занимавшийся с ним турецким и татарским языком профессор Казембек удивлялся его необыкновенным способностям к усвоению чужих языков».110 Очевидно, что провалы в успеваемости и перевод в 1845 голу на юридический факультет был вызван не простой неспособностью к учению. Он достаточно окреп в языковых методиках, чтобы в 1871 году удивлять профессуру Московского университета результатом своих занятий – прекрасными переводами с древнегреческого. «Вообразите, что во всей Москве только и разговоров о том, как граф выучился по-гречески в три месяца».111 Книги на основных трёх европейских «философских» языках были ему равнодоступны, следовательно, возможность ознакомления с каким-то особенно примечательным трудом, ещё более расширена.

Теперь пора привести наиболее проблемное, невразумительное, но интригующее свидетельство.

Через десять лет после издания «Анны Карениной», Толстой пишет философу и учёному, своему близкому знакомому, поверенному во многих философских и прочих размышлениях Н. Н. Страхову:

«1887 г. Октября 16. Ясная Поляна.

Дорогой Николай Николаевич! Я в большом волнении. Я был нездоров простудой эти несколько дней и, не будучи в силах писать, читал и прочел в 1-й раз «Критику практического разума» Канта. Пожалуйста, ответьте мне: читали ли вы ее? когда? и поразила ли она вас?

Я лет 25 тому назад поверил этому талантливому пачкуну Шопенгауэру (на днях прочел его биографию русскую и прочел «Критику спекулятивного разума», которая есть не что иное, как введение полемическое с Юмом к изложению его основных взглядов в «Критике практического разума») и так и поверил, что старик заврался и что центр тяжести его – отрицание. Я и жил 20 лет в таком убеждении, и никогда ничто не навело меня на мысль заглянуть в самую книгу. Ведь такое отношение к Канту все равно что принять леса вокруг здания за здание. Моя ли это личная ошибка или общая? Мне кажется, что есть тут общая ошибка.