Косьбы и судьбы

Однако, действительно, забавно: Толстой на протяжении всей жизни упоминает Канта, но кроме достоверного томика «Критики чистого разума» из родительской библиотеки, что именно Канта он читает – неизвестно. И только здесь, со странной ошибкой, указывает на конкретное место, сочтя именно его очень важным, но всячески отстраняясь от прочего содержания.

И если он так осерчал на Шопенгауэра из-за Канта, и читал «все его сочинения», то, наверное же, прочёл его прямое критическое произведение «Критика Кантовой философии»? Вероятно, именно здесь находится так смутившее Толстого «отрицание», и, кстати, «отрицание» чего?

Вот докука! Придётся разобрать теперь эту Шопенгауэровскую «Критику…».

Нет, русская литература XIX-го века – «это что-то»! Неужели и Лесков не обошёлся без Шопенгауэра?! Хорошей прозе нужны идеи, мысли! Идея в «Левше» есть, достаточно сложная и достойная художественного привоя. И как раз по уместному поводу….

Расшаркиваясь через каждые два-три слова перед Кантом, восхищаясь, преклоняясь, Шопенгауэр хочет улучшить, поправить, помочь. Он уточняет, исправляет, продлевает и… «блоха» перестаёт прыгать. Он хочет чёткости и однозначности, но в кантовской зыбкой конструкции не полностью определённых терминов гораздо больше возможностей смысла. Что губит Шопенгауэра, по крайней мере, как критика Канта – особенно смешно – по старому, «классовое сознание».(!)

Он хочет навести порядок, уточнить «дефиниции», ему кажется, что Кант в нерешительности или гениальной непонятливости не знает, как распорядиться терминами, куда отнести… Но что сын коммерсанта может знать о том, как трудно пробивать жёсткую седельную кожу? Звон монет в кошельке настраивает на весёлый лад. В поверхностных исправлениях и упрощениях он теряет атмосферу тщательной требовательности действительного понимания каждого движения, потому что Кант, исследуя сознание – «оперирует на открытом мозге». И Шопенгауэр, тоже хочет… «в белом халате».

«Отрицание» здесь есть. Это отрицание, прежде всего, относится к тому, что интересует Толстого в его поиске «подходящего» бога. Кант вежливо выводит бога из неподобающего места шумных склок (всё равно, существует он или нет), в покойный храм абсолютного непознавания. «Мир и его порядок просто явление, законы которого главным образом опираются на формы нашего интеллекта, не было больше необходимости объяснять бытие и сущность вещей и мира по аналогии с воспринимаемыми или производимыми нами изменениями в мире».119

Там бог и пребывает в полном довольстве на радость всем кому надобно верить, пусть даже, имеющим такую прихоть, учёным-естественникам. Ни в коей мере не мешая им считать или экспериментировать, сколь душе угодно. Кант: «… устранил из философии теизм, ибо в ней как в науке, а не вероучении, может содержаться лишь то, что-либо дано эмпирически, либо установлено неопровержимыми доказательствами».120

Сам Шопенгауэр приводит характерно-лояльную (к праву каждого определяться самостоятельно), цитату Канта: «Было бы ведь нелепо ожидать от разума разъяснений и в то же время заведомо предписывать ему, на какую сторону он непременно должен стать».121 А сам в то же время провоцирует атмосферу (и увлекая туда читателей Канта) с оттенком «отрицающего» Просветительства. Толстому, однако, не до шуток, ему нужен «сурьёз».

Но классовое буржуазное сознание подвело Шопенгауэра и в гораздо более важном вопросе. И снова подбивая Толстого зевнуть верный ход, Шопенгауэр своими насмешками завалил выход для решения этической задачи своим совмещением «регулятива для своей собственной воли» с «регулятивом для воли всех». Мол, «Я обнаруживаю тогда, что все могут быть одинаково благополучны только в том случае, если каждый ставит пределом своего эгоизма чужой эгоизм». И далее «Совершенно очевидно, что при этом источником такого этического принципа остается желание благополучия, т. е. эгоизм. В качестве основы учения о государстве этот принцип превосходен, в качестве основы этики он не пригоден».!122

Этот барьер действительно непреодолим для буржуазного сознания. Обидно – Толстой был так близок к решению!

Но вернёмся в «Предисловие» «Критики практического разума» Канта. А всё-таки, что такого особенного там мог обнаружить Толстой? Не забывая, что о многом Лев Николаевич вовсе не намерен нам сообщать, если это не входит в его планы. И в письме Страхову он признаётся, что «никогда ничто не навело… заглянуть» – именно об этом месте в «самой книге» – то есть речь только о предисловии?…. или обо всей? – никак не разобрать….

А что предисловие? О! Это предисловие Канта! Он не шутит – и если решил уложить пояснение ко всей книге в двенадцать страниц – будет сделано. Там негде всунуть, как говорят подростки сейчас: «ребро пластиковой карты» (раньше говорили: «лезвия перочинного ножа»). Допустим, что не каждый разжуёт этот жёсткий крендель – ведь Кант здесь концентрирует мысль, которую будет подробно раскрывать в доказательстве. Ну, ведь не прочитал же Толстой тогда – 25 лет назад!