Косьбы и судьбы

Оставим в стороне раздражение писателя к Шопенгауэру, за которым водилась привычка «вставить лыко в строку» всякому, даже Канту, по его же собственным словам: «самому важному явлению в философии за два тысячелетия».

Оно косвенно связано с забавной подробностью в ответном письме Страхова, о котором сообщает Бирюков: «Страхов сознается, что не читал "Критики практического разума" Канта, зная ее только в изложении, и, в общем, соглашается с точкой зрения Л. Н-ча».117

Хотя, правду сказать, Толстой сам кругом виноват– вероятно, поддался своему «национальному характеру». Философия по принципиальному отличию от любой теоретически-связной деятельности неограниченна в «мыслимом материале» и поэтому обречена на постоянное «перетряхивание» всех и всяческих прежних определений. Притом, что никакого языка не хватит, чтобы внятно и формализованно раз и навсегда очертить предельный круг понятий. Каждый оригинальный философ, поневоле становится шифровальщиком новых «смысловых горизонтов». Из лучших побуждений, стремясь к преемственности терминов, эти шифры «определений» частично заимствуются, частично перемешиваются, но и… подменяются, что зачастую вносит очевидную неразбериху.

И тут Шопенгауэр пеняет за это Канту, пеняет за то же комментаторам Канта и… сам впадает в то же самое. Каждый раз переопределять определения – это рабочий момент всякой «системы» философии. Да сам Кант говорит: «Если поэтому читатели указанной книги знают более популярные термины, которые столь же соответствуют мысли, как соответствовали, по моему мнению, употребляемые мною термины, или надеются доказать ничтожность самих этих мыслей, а значит, и каждого обозначающего их термина, то в первом случае я буду им очень обязан: ведь я хочу только одного – быть понятым, а во втором они окажут услугу философии».118

Но это только полдела, а другое – «загребая» в такой широте, оригинальному философу хорошо, если что-то хоть удаётся соорудить. Часто «партию» приходится разыгрывать не точёными фигурками благородного палисандрового дерева, а частично заменять картофелинами или хлебным мякишем… Но партия-то сыграна! Ход найден! Вот поэтому надо видеть суть работы, не впадая в панику от неизбежных натяжек. На них всегда потом найдутся, как охальники, так и последователи, которые будут идти дальше, вникая во все тонкости.

Но и это не всё: выправляя частности, более «правый» последователь, может решительно «накосячить» в главном, как и случилось с неудачливым учеником Канта – Фихте, да и самим Шопенгауэром.

И вот здесь-то русская смекалка даёт осечку! Привычка к «…быстро давай!» – сыграла злую шутку. Разумеется, русский человек хватается за… последнее в ряду. К чему утомляться заведомо имеющимся якобы недостоверным в очень «плотном», серьёзном Канте (четвёртый сын шорника), если уже есть более живая и задорная Шопенгауэровская (сын коммерсанта) критика на него?

Кстати, это подходящий «учебный» пример для всякого человека, особенно «русского», когда бы он решил быть «свободным»: здесь нельзя нарушать последовательности; иначе сбивается масштаб в соотнесении важного и малосущественного к главному. Вот это и произошло с Толстым. Надо было читать Шопенгауэра хорошенько после (!) Канта.

Тогда, кстати, выходит, что знаменитое: «… Я Пастернака не читала, но тоже скажу…» относится вовсе не только к простодушной ткачихе или веретёнщице. И Страхов-то, вон тоже – знает «только в изложении»! И это очаровательное: «… и, в общем, соглашается…» – как? Опять не читая? «Здесь – русский дух! Здесь – Русью пахнет!».

Всё это к тому, что этот самый подозрительный «1-й раз», очень может быть в смысле: «по настоящему – в 1-й раз»…или «наконец-то, в 1-й раз разглядел», а может быть, и того похлеще…, мол: «Пора бы уж в работу пустить, а я? Что? Да ничего, тоже… «сижу, примус починяю…».

Да, но за каким бы чёртом, наконец, нам знать, что читал Толстой «25 лет назад»?!

Сейчас, сейчас, ещё немного терпения: Бирюкову он прямо говорит о «Критике практического разума», а Страхову о «Критике спекулятивного разума», «… которая… введение полемическое с Юмом… в «Критике практического разума».

Но… никакой такой «Критики спекулятивного разума» – не существует! В том смысле, как кто бы подумал, прочтя одни лишь эти слова. А что же есть? Есть двенадцать страничек даже не «введения», а всего лишь «предисловия» из почти двухсот страниц этой книги! И там действительно есть пара принципиальных критических фраз к Юму и употребляется термин (но никак не «заглавное» подразделение) – «спекулятивный разум», и всего лишь по разу: «критическая система спекулятивного разума» и «основоположения чистого спекулятивного разума».

Неужели эти двенадцать страниц предисловия настолько превосходят остальные, что Толстой их так чрезмерно выделил, даже повысив несуществующим обозначением статус предварительного раздела? А «критика чистого спекулятивного разума» упомянута уже в следующей главе: «Введение. Об идее критики практического разума», якобы не входящей в эти проработанные Толстым страницы….(!)