Косьбы и судьбы

Он даже признаёт за такими людьми права на благородное саморазвитие: «можно находить удовольствие в одном лишь приложении силы, в сознании силы своей души при преодолении препятствий, противостоящих нашим замыслам».!128

Толстой проверяет: заставляет Вронского участвовать в скачках…

Или (Кант продолжает): «… в культуре умственных способностей… называем это утонченными радостями и удовольствиями..» 129 и Толстой делает Вронского неплохим художником-любителем.

Но ничто не удержит их от случайного, «эмпирического» выбора с непредсказуемыми последствиями. Первый принцип – определение воли лишь удовольствием – гибельно неразборчивостью.

Поразительно, что ни у Канта, ни у Толстого нет и намёка на ханжеское морализаторство – настолько верно они понимают, что склад психики есть природная данность конкретного человека. Называя как угодно: природное, примитивное, животное естество, но оно может быть неуловимо растворено в, казалось бы, весьма интеллектуально развитом человеке. Настолько, что наказание он понесёт, кажется, от самой судьбы, «кармы» или чего-нибудь подразумеваемого в этом роде.

Первая часть заканчивается описанием Вронского, когда он «закатывался своим здоровым смехом, выставляя свои крепкие сплошные зубы»130 Толстой закладывает оттенок будущего природного воздаяния: крепкое «лошадиное» здоровье организма будет уничтожено в эпилоге. У Вронского теперь всегда (чтобы ни ждало его на полях сражений – погибель или слава) болят зубы – животное здоровье уничтожено. Толстой уготовил ему прямо мифологическую казнь древнегреческого образца.

– в принципе «личного счастья» Кант усматривает своеобразный «чёрный ящик» чреватый невозможностью повышать «способность желания», что может привести к её недопустимо низшей способности (то же изображает Чехов в «Крыжовнике»).

Кант определяет (§ 3, Теорема II Примечание П): «В чем именно каждый усматривает свое счастье – это зависит от особого чувства удовольствия или неудовольствия у него, и даже в одном и том же субъекте зависит от различия потребностей, которые меняются в соответствии с этим чувством; следовательно, субъективно необходимый закон (как закон природы) объективно есть еще очень случайный практический принцип».131 Поэтому Левин так страдает в обретённой семейной «идиллии».

В примечании к Главе третьей «О мотивах чистого практического разума», Кант говорит более определённо: «Принцип личного счастья, который иные пытаются выдавать за высшее основоположение нравственности, представляет собой полный контраст этому закону, (даже «обычная» евангельская заповедь «возлюбить Бога и ближнего»– прим.) Этот принцип гласил бы: возлюби себя больше всего, а Бога и ближнего своего – только ради самого себя».132

Разумеется, нет, и не может быть формального соответствия «Критики практического разума» и «Анны Карениной». Кант задерживается на тщательной разработке отдельных положений; Толстой в той же мере увлечён саморазвитием своих героев. Но можно выделить ещё несколько структурно-философских опор.

Необходимо создать и выдержать атмосферу, выявляющую общее заблуждение массового сознания. Кант в § 4 Теорема III Примечание: «Поэтому удивительно, каким образом… желание счастья…. каждый превращает… в… основание своей воли… разумным людям могло прийти на ум выдавать его на этом основании за всеобщий практический закон».133

Кант неоднократно будет пояснять, что на желании счастья вообще нельзя построить всеобщего правила, ибо желания (и это биологически нормально и закономерно – прим.) эмпирически различны.

Например, в «§ 8 Теорема IV Примечание II»: «Принцип счастья… не предписывает всем разумным существам одни и те же практические правила, хотя бы они и стояли под одной общей рубрикой… счастья.

Моральный же закон… должен иметь силу для каждого, кто обладает разумом и волей…, должно быть достаточно простым, дабы самый обыденный и неискушенный рассудок умел обращаться с ним, даже не будучи умудрен житейским опытом».134

Постепенно и неоднократно, Кант вводит разрешение этого конфликта: начинает раскрывать тему практического решения нравственного поступка. Так в параграфе § 8-ом, Теореме IV-ой Кант доказывает, что: «Единственный принцип нравственности состоит именно в независимости от всякой материи закона», в конечном счёте, определяясь только «формой…чистого, практического разума». Иначе, моральный закон – это «автономия чистого практического разума, т. е. свобода».135

Из этого следует, что самый безупречный судья, законник по призванию, ни на мгновение не может отречься от своей собственной воли в определении добра или зла. Не может спрятаться за букву закона, отрекшись от собственного понимания справедливости. Этим самым исключается право на догматическое умиротворение во внешнем следовании «материи закона». Нет, только – «всеобщей законодательной формой… Но эта независимость есть свобода».136

И вообще, судьёй он может быть (по Канту), только если способен «соблюсти не только букву закона, но и его дух».137