Косьбы и судьбы

А вот теперь, «на десерт», ещё раз вернёмся к многострадальной части восьмой, да ещё и восьмой же главы романа (!) и восстановим её план: Что-то он подозрительно напоминает!

Оказывается, теоретически-смысловая часть будущей «Исповеди» идёт параллельно этой самой, скандальной, восьмой главе восьмой части.

– «Вопрос для него состоял в следующем: «Если я не признаю тех ответов, которые дает христианство на вопросы моей жизни, то какие я признаю ответы?»

– «Одно, что он нашел с тех пор, как вопросы эти стали занимать его, это было то, что он ошибался, предполагая по воспоминаниям своего юношеского, университетской круга, что религия уж отжила свое время, и что ее более не существует»

– «Все хорошие по жизни, близкие ему люди верили. И старый князь, и Львов, так полюбившийся ему, и Сергей Иваныч, и все женщины верили, и жена его верила так, как он верил в первом детстве, и девяносто девять сотых русского народа, весь тот народ, жизнь которого внушала ему наибольшее уважение, верили»

– «стал молиться и в ту минуту, как молился, верил»

– «он перечитал и вновь прочел и Платона, и Спинозу, и Канта, и Шеллинга, и Гегеля, и Шопенгауэра – тех философов, которые не материалистически объясняли жизнь»

– «разочаровался и в хомяковском учении о церкви, и это здание рассыпалось таким же прахом, как и философские постройки»

– «Без знания того, что я такое и зачем я здесь, нельзя жить. А знать я этого не могу, следовательно, нельзя жить», – говорил себе Левин.

– «мужик мне высказал его: жить для бога, для души»

– «Ну-ка, пустите нас с нашими страстями, мыслями, без понятия о едином боге и творце! Или без понятия того, что есть добро, без объяснения зла нравственного. Ну-ка, без этих понятий постройте что-нибудь!» – Толстой Л.Н. «Анна Каренина».

Да, это тот самый план доказательства, который перешёл в «Исповедь» и сам есть выведенная схема из плана «Критики чистого разума»! Толстой,

завершая «Анну Каренину», выстроенную на «Критике практического разума» в поиске обоснования своей идеи, вернулся в эпилоге к более ранней, более общей работе Канта. И… потерпел поражение, что отчётливо прочитывается уже здесь.

Роман завершают две диссонирующие ноты. Первой, Толстой, словно спохватившись, в заключительных строках бросается решать важную для себя задачу. «Пока роман не кончился» (а, на самом-то деле, для любовного романа – вполне, что озадачило уже издателя!), он напоследок хочет утвердить «своё право». Не исключено, что это «личное право» замыкается на то же вступительное «аз воздам».

Медлить нечего, он понимает насколько близко «потрясение» России. Надо успеть обосновать отправную точку нового «вероучения». И он делает это, но такой неловкой схоластикой, что скрытая вина за это, вероятно, долго ещё в нём отзывалась.

Понять – чего он хочет, можно только теперь, когда стало ясно, что роман ему был нужен для проверки Кантовских, из «Критики практического разума», оснований к действию всех (!), стремящихся к счастью. (Кто же хочет иного?). Только этой задачей увязывается всё содержание.

Что ж, издателю и вправду хватило вкуса заметить «недовложение» смысла: «Для чего, всякий может спросить, так широко, так ярко, с такими подробностями, выведена пред читателями судьба злополучной женщины, именем которой роман назван?».141 Только дело было не в Толстом, а в его собственной неготовности дойти до предела обозначенного смысла.

Но в самом конце Толстому внезапно понадобилось решить ещё один, на удивление, достаточно вздорный вопрос! А вот, не решив его, он не может тронуться с места как… автолюбитель без аптечки!

Его последнее теоретическое философское рассуждение в романе: «если главное доказательство божества есть его откровение о том, что есть добро, то почему это откровение ограничивается одною христианскою церковью? Какое отношение к этому откровению имеют верования буддистов, магометан, тоже исповедующих и делающих добро?».142 И всё только для того, чтобы сказать «… Вопроса же о других верованиях и их отношениях к божеству я не имею права и возможности решить»?!143

Художественно эта вторая нота истинно безупречна. И тоже имеет предысторию: нет сомнений, что ночное небо прошедшей грозы финала – alter ego знаменитого звёздного неба над головой Иммануила Канта из финала «Критики практического разума». Но любая причина этой параллели: шутка, ревность к приёму, уважение к философу – несёт и дополнительную нагрузку. Это – упаковка, но для такого невразумительного астро-геодезического обоснования, что даже Катков смутился:

«Обращение подало Левину повод ко многим страницам размышлений о конечных причинах и целях, размышлений не всегда впрочем, ясных, а по части астрономии и не совсем точных…. Мечтатель забыл, что удивительные заключения о расстояниях, весе, движениях и возмущениях небесных тел асторономы вывели именно принимая в расчет, по его выражению «все сложные разнообразные движения земли»».144 Конечно, он не мог взять в толк, что здесь было важно Толстому…