Красавица и чудовище

— Может быть, это поможет вам вспомнить. Это адрес конторы Тафта, мы нашли его в вашем чертовом кармане!

Человек ничего не сказал, но его губы над жидкой бородкой немного сжались, а глаза, слегка коснувшись заметки, уже смотрели в сторону, будто вид объявления вызвал смутное сожаление или боль.

— «Обломки моей памяти». Что это значит?

Снова ничего. Гутиеррес вздохнул, опять затянулся. «Почему я?» Это было его дело, и он просидит над ним всю ночь, если придется, но молчание сделает это ужасно утомительным.

— Может быть, вы начнете с того, что скажете нам свое имя? Что вы говорите?

Но он не сказал ничего, как шпион на вражеском допросе или, подумал Гутиеррес, как профессионал, который уже проходил через все это раньше. Паркер раздраженно нагнулся вперед и щелкнул пальцами перед лицом подозреваемого:

— Эй, мистер, кто вы такой, черт побери?

— Не могли бы вы ответить на вопрос… — И голос бюрократа в сером костюме в центре трибунала дрогнул от ненависти. — Вы состоите или когда-нибудь состояли в коммунистической партии?

Он ответил:

— Нет.

А рядом с ним Алан Тафт спокойно сидел, положа руки на свои бумаги, его глаза переходили от одного человека к другому из шести или семи — сколько же их было? Ему казалось, что эта сцена отпечатается в его памяти до малейшей детали навсегда, но сейчас он не был уверен, сколько их было тогда — членов суда Комиссии по антиамериканской деятельности, в то время как позади них шум в зале стихал до тихого гула, как у роящихся пчел.

— Чем вы занимаетесь?

— Я врач-исследователь. Я работал в Читтенденском институте до… — Он заколебался, не зная, что сказать об этом, затем просто ответил: — До того как ушел несколько месяцев назад.

Ярость, что он испытывал, когда его уволили за слова, которые им не хотелось бы слышать, все еще жгла его тогда, ярость и шок. Оглядываясь назад, он только устало поражался своей наивности…

— Комиссия полагает, что вы не обеспечивали режим секретности, необходимый в целях безопасности, для ведения подрывной деятельности…

— Я врач, — сказал он, его ярость перекрыла монотонный монолог представителя, — я пытался спасти человеческие жизни…

— Пожалуйста, отвечайте на задаваемые вопросы.

А затем его ярость, неверие в то, что может твориться подобная несправедливость, прорвались наружу, и он подался вперед в своем тяжелом дубовом кресле:

— Почему никто не хочет слышать, что Комиссия по ядерной энергетике сильно ошиблась в своих оценках опасной дозы радиации? Это не коммунистическая пропаганда, а медицинский факт! Боже мой, в Неваде взрывают ядерные бомбы напротив ваших собственных армейских частей!

— Мы больше не будем предупреждать вас, доктор…

И тогда Алан Тафт успокаивающе накрыл его руку своей.

Алан был юристом и в качестве семейного адвоката такого миллионера, как Энсон Чейз, был больше осведомлен о том, как делались дела в то время. Это Тафт произнес:

— Мой клиент может узнать источник этих утверждений?

— Они были включены в данные под присягой показания, представленные комиссии.

Алан действовал осторожно не только потому, что он был юристом, а потому, что (как виделось сейчас в ретроспективе), понимая все происходящее, он сильно тревожился. Но в двадцать восемь лет, когда вашу карьеру неожиданно оборвали, когда вы встаете перед фактом, что вас никто не возьмет на работу, когда вас засудили не потому, что вы сделали нечто противозаконное, а потому, что просто выполняли свою работу и были правы, трудно остаться спокойным:

— Это была ложь под присягой!

— Нас не интересует то, что не имеет отношения к существу дела. Комиссия рассматривает только подрывную деятельность, в которую вы могли быть вовлечены.

— Не интересует?

Эта сумасшедшая сцена, разыгранная чисто по Кафке, заставила бы его рассмеяться, если бы не были такими ужасающими результаты тестов, если бы не был так страшен скрытый смысл происходящего, если бы не было столько поставлено на карту. «Медицинские исследования установили предельно допустимые нормы радиации, могущие вызвать лейкемию, рак костей, рак щитовидной железы…»

Но глава комиссии уже повернул выключатель микрофона, который отсек его ответ от людей в зале и от магнитофонов, записывающих ход разбирательства. Когда председатель заговорил, его голос был холоден как лед:

— Вы будете ограничивать ваши показания в соответствии с повесткой дня комиссии…

«Повестка дня комиссии». Отец всмотрелся в двух людей, стоящих перед ним в резком свете лампы над головой: в более темное и острое лицо сидящего напротив за столом за колышущейся вуалью сигаретного дыма, в мясистую и красную физиономию потерявшего терпение молодого человека. И у них была своя повестка дня. «Действуйте как инквизиторы, друзья мои, я видел и похлестче вас». Из-за этого они были злыми и усталыми; их выводил из себя упрямый субъект. Он сочувствовал им.

Но у него было право хранить молчание и на этот раз — ради мира, принявшего его многие годы назад. Защищая этот мир от инквизиторских вопросов, в этот раз он использует свое право.

ГЛАВА ДЕВЯТАЯ