Красные валеты. Как воспитывали чемпионов

Бессильная злость — нет, не злость, а ярость, та, которая ударяет в голову, делает тебя лёгким и безразличным к боли, возвращала меня в прошлое. А если бы русские войска взорвали Тюильри, Версаль или Нотр-Дам? Дикая мысль? Но почему она не показалась тогда такой Наполеону, его знаменитым маршалам и огромной всеевропейской погромной армии? Почему хладнокровно, рассудительно истребляли то, что пощадил великий московский пожар и что было свято русским?! Мстили на непокорность. Конечно, мстили…

Отчего Рим — «вечный город» и даже невероятна мысль о его разрушении в месть и возмездие? Почему итальянцы — изрядная часть Великой армии — казнили москвичей, грабили город, а потом разрушали? Почему французы насиловали, топтали душу и тело русских — тех русских, без оружия? Почему Париж свят в глазах всех, и это так — он свят, чтим и русскими, а Москва?!..

Москва?!..

Москва!

Не возродится та прежняя Москва — из восьми веков созидания, святыня русских городов, гордая наследница Византии. Сгорела, распалась на угли…

Париж невредим. Париж прекрасен.

А Москва? Москва?!

И ещё я осознал: главное в даровании Наполеона — решимость. Понятия «гуманизм», «жизнь», «цивилизация», «насилие», «культура», «душа» значили для него столько же, сколько грязь под сапогами солдат. Подобная черта заметно прослеживается вообще в натурах, так называемых, великих личностей. Всё, кроме цели, — прах!

Беспристрастность истории. Варвары и неварвары. Европейцы и дикари. Хартия вольности. Ренессанс. Просвещёние. Книгопечатание. Университеты. Парламент. Национальная гордость.

Во имя чего знание?

История. Поклонение её великим? Каково назначение поклонения?

Уроки истории. Для кого?

Сколько же вопросов!..

* * *

Сухой снег с утра заметает стынущее грязноватое тесто на тротуарах, наново забеливает сугробы, острыми волнистыми гребнями укладывается вдоль улиц. Этот неожиданный молодой снег! Это чудо возвращения зимы! Яростная, колючая ласка снега — сухой воды!

Уже несколько дней город возбуждён: в городской филармонии будут выступать знаменитые сёстры Фёдоровы из Москвы. Я видел афиши даже на речном вокзале, а там зимой вообще никто не бывает, разве только мы гоним мимо на лыжах…

— О сладостный языческий восторг! — рычит Кайзер. — Взгляни, храбрый следопыт!

Радушно и зазывно горят за опушью инея окна кафе. Да, это наш час! Час ублажения плоти! Мы с Кайзером и в самом деле перед «добычей».

Я получил из дома перевод. Мама зарабатывает мало. Перевода хватает на два захода в кафе с Кайзером, то бишь на четыре килограмма мороженого и ещё на четыре билета в кино, при условии, если билеты самые дешёвые, и мы прежде не потратимся в лавке у Груни.

Кайзер прибавляет шаг, лицо напрягается:

— Жар пиршественных костров опаляет кожу. Звуки бубен сводят с ума!

И мы вступаем в кафе. У нас есть своё — напротив городской филармонии, на 1-м этаже бывшего купеческого особняка. Кайзер называет его «Пастбищем для влюблённых».

— Вот здесь спрятать арбалетчиков, — однажды расфантазировался он, — здесь дворню с горшками смолы. Двери и окна завалить бочками и камнями. Порушить ту внутреннюю стену. Крышу отдать воинам со щитами и в доспехах. Вон там, где раздаточная, выставить кувшины с бургундским — вроде наркомовских ста граммов. А стены всё выдержат, глянь…

В кафе мы завсегдатаи. Девушки-официантки, жеманясь, справляются:

— Как всегда, мальчики?

— Море счастья и океан здоровья вам, — с нарочитой солидностью, по-купечески отвечает Кайзер.

«Как всегда» означает порцию по килограмму пломбира на каждого.

— «Нет, сэр Ланселот, ни за что! — отвечала королева. — Знай, что после тебя я долго не проживу, — продолжал выдумывать в тот наш последний визит Кайзер. — И если тебя убьют, я приму смерть столь же кротко, как святой мученик принимает смерть во славу Иисуса Христа».

— Тише, — попросил я. — У тебя не глотка, а труба, — а, помолчав, добавил, — Ну и память у тебя!

— Сам ты труба, раз не жаждешь узнать, как папа Римский прислал буллы с повелением примириться и как сэр Ланселот привёз королю Артуру королеву. Кстати, ты, гроза компотов, знаешь ли, что арбалет считался порождением дьявола? Стрела пробивала любые доспехи. Арбалет проклял папа Римский! Невежда, пломбир тебе дороже.

— А знаешь ли ты, — спрашиваю я. — Что Пушкин называл Христа «умеренным демократом»?..

После нашей столовой, где мы сидим локоть к локтю по восемь «чудиков», а за спиной впритык такая же скамья, и дежурный по столу шлёпает из судка в тарелку кашу, и тарелка из рук в руки плывёт по назначению, а 16 пар глаз ревниво следят, чтобы порции были одна к одной и масло перемешано по справедливости, — да после нашей столовой сидеть в кафе верх услады! Это из того немногого, в чём мы завидуем «шпакам».

Лязгая подковками, мы направляемся к заветному столику.

Аня выглядывает из служебного коридорчика: показывает, чтоб обождали, она знает. Овалистое лицо с раскосыми глазами румяно, а губы красней самых резких помад. Руки оголены и пухлы в сгибах.

Я ощущаю блаженную удобность креслица. Меня даже охватывает дрёмотная слабость.

Вспоминаю Клаву.