Красные валеты. Как воспитывали чемпионов

Цвет по-восточному тёмных глаз в странном противоречии с беловато-серыми и очень густыми бровями. А губы! Эти губы!..

— Всё, что я сказал, означает: сирые молодые люди тебе благодарны по гроб жизни. Ты верный и добрый товарищ. — Кайзер снимает с подноса тарелки с мороженым.

— Я, как всегда, по половинке, мальчики.

Поза и формы Ани — в точном соответствии с фигурой молодой колхозницы из гипса на вокзальной площади в Кашире. Я припоминаю другую скульптуру, в парке, — «Молодая мать». Там, вместо подноса, у женщины— дитя, зашедшееся в вечном каменном смехе. А скульптура на городском стадионе? Вот, как у Ани сейчас, та же горделивая поза — вызов мещанству, но вместо подноса — весло.

Но Аня! Ситцевое платьице простодушно льнёт к ней и совсем не прячет, не гасит жизнь под тканью.

На выбритых худоватых щёках Кайзера беспечная улыбка.

— Так сразу и живот, и горло воспаления получат, — озабоченно предупреждает Аня.

— Болеть? — Кайзер с выражением невинного любопытства взирает на Аню. — А что это?

Сколько помню себя и Кайзера, никто из нас не болел, ежели не брать в расчёт отравление диковинной сметаной капитана Бравича. Вся рота и все роты училища провели не один час после отбоя в бегах: возле каждого нужника толпились белые кальсоны, и горе было засидевшемуся. Что и толковать, слишком много сырой воды влили в сметану, пожалуй, с ведро, воды под рукой сколько угодно. Именно в ту полночь за начпродом закрепились сразу два прозвища, первое — Артур Бескорыстный. Кайзер выпалил его в ночную темень, по третьему или четвертому разу проваливаясь в мои сапоги. Сапожки у меня сорок седьмого размера — для братвы как шлёпанцы. Их не надо напяливать — в них проваливаются. И так же скидывают, не просыпаясь толком.

В те роковые сутки дежурил Миссис Морли. С какой отчаянной мольбой в глазах он врывалась в сортир! Промедление исключалась: мы галантно уступали один из нужников нашему мучителю. Золотые погоны скошено взлетали вместе с плечами вверх, ремень с кобурой и пистолетом мгновенно оказывался на шее. Молодые желудки уже ко второму часу ночи в основном справились с презентом начпрода Марка Ефимовича Бравича по прозванию Артур Бескорыстный, но Миссис Морли! После второго часа ночи майор уже не вешал ремень с кобурой на шею, а метал с порога на подоконник. А ведь нам с первого дня в училище внушали, к каким опасным последствиям могут привести подобные вольности. Именно Миссис Морли назидал нас, тогда ещё совсем малышей: «Раз в год стреляет и палка». В ту ночь старый «ТТ» доказал свою конструктивную надёжность.

— Великая вещь воинская закалка, — изрёк Ванюша Князев на утреннем построении при обозрении измятой, сгорбленной, но одетой строго по форме Миссис Морли…

С того времени за начпродом закрепилось ещё одно прозвище: Мрак Ефимович…

— Бутылочку фруктовой? — предлагает Аня. — Тоже со льда.

— Рука не ранена, поучали древние, можно нести яд в руке. И клянусь, этот яд не убьёт нас, но исполнит силой и радостью. И в благодарность я поведаю тебе, как сэра Ланселота выследили до королевской опочивальни, и как сэр Агравейн и сэр Мордред явились с двенадцатью рыцарями, дабы уконтрить сэра Ланселота. Удар кинжалом и…

— Кот этот твой Лацилот, а не кавалер, — говорит Аня, покусывая нижнюю губу. — А королева — шалава. Эти богачки, известно, — все сучки.

Кайзер не смеётся — он грохочет.

Я даже засомневался, не опрокинется ли со стулом:

— Бедный сэр Томас Мэллори![16] — выдавливает он, всё ещё задыхаясь смехом.

— Придумываешь всё, — в белых зубах Анны — синеватая фарфоровая прозрачность. Зубы влажны за изнанкой лениво пухлых губ. Кончик языка розово, ловко облизывает верхнюю губу, чуть вспухшую по уголку лихорадкой. Груди натягивают белую наглаженность передника, когда она, фыркая, похохатывает.

И вся она под ситцевым платьицем настолько осязаема, что перехватывает дыхание. Погоны суворовца, погоны не настоящего, а как бы игрушечного военного кажутся мне невероятно стесняющими, нелепыми и ненужными. О, будь я сейчас в мундире курсанта пехотного училища! Юнкер! Сейчас бы тот мундир — свидетельство мужской самостоятельности, взрослости, если бы!..

— Смотри, чтобы не перестоялось, — с деланном беспокойством говорит Кайзер о той, ещё не принесённой полукилограммовой доли мороженого. — Со дна загребай, похолодней, — Он с искусством посвященного «делает Хеопса». Из глыбы мороженого вытёсывается пирамидка, и вся хитрость — не давать пирамидке изменить форму. Особенно доставляет хлопоты острая верхушка — все норовит раскваситься.

— Ой, шевелюра! — Аня с завистью разглядывает голову Кайзера. — И перекисью не мори, будто на картинке.

Кайзер в восторге.

Аню окликают, и она отходит.

— До XVIII века в русской литературе не было слова «любовь», — говорю я. — Его заменяло слова «привязанность» или «жалеет». Говорили не любит, а жалеет…

Кайзер смотрит на меня с подозрением…