Красные валеты. Как воспитывали чемпионов

Знакомая песня — в младших ротах задалбливали на уроках пения, её и ещё — «От края до края по горным вершинам» или сурковскую — «Сильного пуля боится, смелого штык не берет!..» — запамятовал название, да и слова призабылись… Да, Сталин дороже и ближе самых родных людей! За Сталина на всё готовы, только прикажи и укажи! Любого сметём, пощада исключена: «Если враг не сдаётся — его уничтожают!» Только позови, вождь! Не дрогнем! Мы не призваны решать! Мы призваны действовать! Всегда — не умствование, а стремительное действие! Для исполнения воли вождя во имя народа!..

…Смеялся ты над смертью там,Где шашки молнией гремели…

В разящей немоте, постукивая, шаркает по стене шнур. Аня выдернула «вилку».

Для вызова по тревоге к майору Басманову прикреплён Лёвка Брегвадзе. Он предан майору, но болтлив. От Лёвки наслышаны, что дома у первого педагога ничего, кроме продавленного дивана, стола под зелёным бильярдным сукном, жёстких стульев, тумбочки с пепельницей, перегруженной трубочной золой; на стенах — репродукции «Огонька» и копия маслом с картины «Иван Грозный убивает своего сына» на самом видном месте.

«Жуткая такая, — тараторит Лёвка, сам выкатывая глаза, как Иван Грозный на холсте. — Кровь на руках! Как настоящая!.. Не поверите, валеночки у майора с заплатами! Скромный, верный командир. Глядит — в душу метит…»

От Лёвки мы знаем, что у майора на тумбочке старенький патефон. Слева от патефона — пластинки с пометами на бумажных наклейках «наша» — красным карандашом, или «не наша» — уже синим.

Суворовская аскетичность майора, обходительность, преданность службе заставляют многих, несмотря ни на что, относиться к нему с повышенным уважением. Тут Кайзер не преувеличивает. Майору Басманову подражают. Валерка Карцев из желания выработать такой же характер (он ещё подражает и Рахметову) второй год отказывается от сладкого, и за его пирожными и пирогами, которые нам полагаются по праздникам, очередь на месяцы вперёд. А мой тёзка Истомин из 1-го взвода? Истязает себя сном под простынёй, дабы закалиться к будущим походам, а пока хлюпает носом и жалуется на боли в пазухах лба. Сам же первый педагог, сколь мы его видим на дежурствах и в лагерях, почивает под двумя одеялами, и пироги на моих глазах в пору дежурств по праздникам уминает отнюдь не из служебной необходимости.

Юрий Власов со своим тренером Суреном Багдасаровым на тренировке

Самые мучительные тренировки в моей жизни привели в итоге к тяжкому нервному истощению, результаты которого я нес в себе очень долго. И все же это была упоительная игра. Я, казалось, проник в кладовую силы и мог черпать ее в неограниченном количестве. Мог, но препятствиями оказались нервная система, сумма всех ошибок (перетренировок) с их болезненными последствиями, мучительным восстановлением, потрясениями организма. Всего этого было слишком много для одного человека.

Юрий Власов

Кайзер на всех басмановских обожателей сочинил двустишие. Нескладное, надо признать, всё-таки немец:

И священные чувства своиВ этом дубе всегда нахожу!

На целую неделю все перегрызлись.

Кайзер, и ещё несколько непримиримых, пришлёпали майору прозвище Кобра. Я тоже не заблуждаюсь — Кобра, но когда Кайзер и об обожателях язвит, мол они из тех, кто «целует кнут», пошло-поехало…

Нет, после казармы, после подчинённости каждой минуте здесь упоительно. Я всегда сижу боком к фикусу. Слева, за стеклом, через улицу, огни городской филармонии. Всё также снежит. Город усердно копит сугробы. Древние греки называли снежинки «летающими перьями», но это, надо полагать, о других — о пушистых, а я называю снег «сухой водой».

Мороженое в тарелках подчищено, слизано с ложек.

Усмехаясь, Кайзер разводит плечи:

— «Прощайте, минувшие радости!»… Сюда бы директором нашего Артура Бескорыстного? Лёд был бы, а мороженого — нет.

Ветры с Урала вернули зиму. Улицы молодеют снегом.

Кайзер влит в сумрак. Туго, ладно затянут чёрной гимнастёркой. В нём особенно осязаема многолетняя муштра. В нас вколочена безупречность выправки и опрятности при любых условиях и любом состоянии, даже если не спишь из-за дневальства, измучен или нездоров. Любая расхлябанность подавляется без снисхождения. Однако Кайзера при всём том отличает и щеголеватость.

— Спасибо, Анюта, — говорю я.

Мы с чувством принимаем из её рук вторые вожделенные полкилограмма.

— «От вас беру воспоминанье, а сердце оставляю вам…» — улыбчиво обращается Кайзер к Ане.

— Касатик ты мой, — ласково осаживает она Кайзера.

Кайзер мучительно краснеет.