Красные валеты. Как воспитывали чемпионов

Я смотрю на часы: через два часа истекает срок увольнительной. Часики маленькие, дамские. Мамин подарок, а маме подарил отец, когда вернулся из Испании летом 1938-го. У нас во взводе такая роскошь — часы — лишь у троих. Кайзер грозится с первой офицерской получки купить самые лафовые из наручных, но до сего ещё два года с хвостиком в пехотном трубить. Прежде семь шкур спустят…

— Что поражает в Басманове, — говорит Кайзер, — так искусство слыть образованным, даже в некотором роде мудрым.

«Припомню тебе “касатика”», — думаю я, представляя, как разыграю Кайзера перед всем взводом.

Предчувствие лета окатывает радостью. Скоро оно запустит колесо степного солнца.

— …Да, мой рыцарь пломбира, разрыв между теорией и практикой, пренебрежение нормами морали и нравственности есть стиль и причина успехов зла, определённой закономерности в торжестве зла и устойчивости зла. Знание против знания — полагаем мы. И справедливо: более высокие способности, одарённость и опыт при надлежащей воле по праву должны первенствовать. А так ли? Стукнемся стаканами. Цум воль! Прост![18] У тебя не выступил иней на брюхе? А я у точки замерзания… История, дон Педро, поучительная наука. У этой дамочки в запасе много примеров. Вспомни, власть низкого везде утверждается из-за пренебрежения нравственными началами с одновременной проповедью обязательности этих начал для всех прочих. Светлые умы сюсюкают над Платоном, Кантом, Гегелем, а их в это время впрягают, как заурядных ломовых лошадей. На кόзлах — какая-нибудь едва образованная чушка с кнутом и твёрдым намерением ехать и управлять. Общество до сих пор несовершенно, покуда существует разрыв между провозглашаемой моралью и её практикой.

— Спешишь ты во всеобщее равенство. Нужно время. Люди есть люди.

— Понимаешь, Петя, я поглощён исследованием: как более низкое, примитивное оказывается, однако, более приспособленным. Это ведь противоречит здравому смыслу… Цум воль, Шмель! Глотнем лимонаду! Чтоб жизнь для нас была новой! Понимаешь, всегда новой! Иначе к чёрту жизнь! Пусть отъедаются, хрюкают, спят и жиреют свиньи! Цум воль!

— Твоё здоровье, Кайзер!

Сколько же бед отвёл от Кайзера подполковник Кузнецов! Взять хотя бы последнее сочинение… Кайзер взял эпиграфом слова курносого Дантона[19]: «Нация, у которой совершается процесс революции, ближе к тому, чтобы завоевать соседей, — нежели к тому, чтобы быть ими завоёванными». Кайзер писал в более широком смысле, о разных типах революций. А что вышло?! Как этим призанялся майор Басманов!..

— Погоны погонами, а мечтаю быть историком, Петь. Не представляю, как это сложится, но буду учиться. И тянет к философии, точнее этике. Докопаться бы до пружин и взвести все пружины! И чтоб работа не являлась кабинетным упражнением для других голов, а имела силу действия: не уговоров, советов, а действия. Я ещё ничего не знаю, но вот это чувство очень крепкое, от него не отделаешься. Чепуха какая-то: история или философия?

— Мы пьяны с тобой. Сколько огненной влаги в крови! Мы спиваемся всю зиму.

— Ты старый алкоголик, Петь. — Кайзер постукивает ногтём по пустой бутылке лимонада.

— Я бы сейчас рубанул тарелку каши.

— Самое страшное — не дать от своего другому, когда нечего жрать. А твой кус так мал: отдавать нечего и невозможно, сам уже вот-вот сдохнешь, а тут…

— Ты надрался, Миша.

— Я всё думаю о Петре I. Ведь купание Петра в крови — не только выражение садизма. Пётр уверен, не сомневается — истина только у него. Неужто эта уверенность, уже одна она, делает человека беспощадным и невосприимчивым к страданиям? Неужто это всегда, как в старинном изречении: «Кто только справедлив — тот жесток?..» Я столько ломаю голову: где ответ, в чём?.. Ведь от сего зависит, какими мы будем, должны быть! Это ведь так важно!..

Сочны и огнисто переливчаты мазки стужи на стёклах. Снежок заносит козырьки казематно-глубоких оконных ниш.

Скашиваю глаза на погоны. Эх, лейтенантские звёздочки бы! Я ощущаю охват того кителя, строгость стоячего воротника, ведь это всего-навсего уменьшенный колет. На новогоднем концерте я играл роль следователя-майора. Блаженство я испытал, застегнув пуговицы и надев синие бриджи с хромовыми сапогами. Золотые погоны! Я не поднялся — я взлетел на сцену. Это изумление наших лаборанток, медсестёр, официанток! Офицерский китель вырвал из юности, и все увидели во мне другого человека! А я именно другой! Я готов к жизни!.. Я расхаживал по сцене, допрашивая диверсанта, и в слепой, невозможной тишине веско и повелительно звучала моя речь…

«Мировая история, если её определять словами известного писателя, — история не только человеческого мужества… но и история человеческой трусости… Ни один порок, ни одна жестокость не вызывали столько кровопролития, сколько человеческая трусость».