Крепость тёмная и суровая: советский тыл в годы Второй мировой войны

Ситуация, сложившаяся в ФЗО № 14 в Саратове к декабрю 1942 года, наглядно свидетельствовала о трудностях, приводивших к оттоку учащихся. Из 352 учеников, поступивших в школу в августе 1942 года, почти половина бежала в течение месяца. Еще 71 либо исключили за нарушение дисциплины, либо перевели в другие школы, так что к сентябрю от исходного набора осталось чуть более трети. Ребята жили в тяжелых условиях: общежития и классы промерзали, многие окна стояли без стекол. Учащиеся спали в верхней одежде, в пальто, потому что на кроватях не было ни простыней, ни подушек, ни наволочек, ни одеял. Вымыться было негде, поэтому они ходили грязные и завшивевшие. Продуктов не хватало, и они не отличались качеством; даже картофель и капуста считались редкостью[939].

Помимо тягот, с которыми сопряжены были работа и повседневная жизнь, государство создало новые трудности, когда осенью 1942 года, а затем снова летом 1943‐го распорядилось об отправке беспризорников и подростков из исправительных колоний для несовершеннолетних в школы трудовых резервов[940]

. В 1943–1945 годах местная милиция отправила в школы ГУТР более ста тысяч таких подростков, чтобы они освоили какую-нибудь специальность[941]. Освобожденные из колоний правонарушители создавали в школах серьезные проблемы с дисциплиной. В первые три месяца действия этой новой политики школы трудовых резервов в Свердловской области, например, приняли 1791 подростка из колоний; 270 из них убежали, а 360 арестовали за новые нарушения. ФЗО № 1 в Горьком приняла 223 человека из исправительно-трудовых колоний для несовершеннолетних, из которых целых 60 % пустилось в бега. Приблизительно на том же уровне находилась статистика школ в Челябинской области[942]

. Беспризорников и подростков из колоний отправляли в школы без одежды и обуви, а приезжая, они порой принимали побои от сотрудников[943]. Юные правонарушители не только усугубляли проблему удержания учащихся, подталкивая других к бегству; утверждалось, что их привычки – к пьянству, дракам, воровству, травле и избиениям – «деморализовали» остальных учеников. Представители прокуратуры заявляли, что нередко нарушители так запугивали деревенских ребят, что многие из последних бежали[944]

. Наконец, подросткам, особенно из сельской местности, часто внушали ужас условия, которые они наблюдали в промышленных городах на востоке. На заводах стоял холод, теснились люди, царил хаос. Тех, кого привезли в училища из колхозов, пугали отсутствие вентиляции, шум, опасная техника. Они видели, что многие рабочие голодны, а некоторые болеют дистрофией. Города, зажатые в тиски войны и лишений, были грязными, темными, мрачными. Многие, напуганные увиденным и пережитым, бежали домой. В 1943 году условия в школах начали улучшаться, а те, кто проходил практику на предприятиях, а не в школах, нередко выигрывали от опеки и заботы рабочих постарше, помогавших им отточить свои навыки и повысить производительность[945]. Поводов для бегства стало меньше, и ученики в школах перестали сменяться с такой скоростью[946]

.

К наказанию учащихся школ под эгидой ГУТР правительство подходило принципиально иначе, чем в случае с трудовыми дезертирами. Система трудовых резервов существовала по особым, довоенным законам. Как и рабочим, учащимся запрещалось уходить из школы без официального разрешения, но их никогда не наказывали так строго, как взрослых. Согласно указу от 28 декабря 1940 года, тем, кто убегал из ФЗО и училищ, грозил год исправительно-трудовой колонии для несовершеннолетних. Это наказание не менялось за время войны и распространялось даже на школы трудовых резервов, прикрепленные к оборонным заводам[947]. Разительное отличие от законов, предусматривающих наказание за уход с работы и прогулы для взрослых, заключалось в том, что число обвинительных приговоров было небольшим – всего 50 179 осужденных с января 1941 года по декабрь 1945-го. Из них почти четверть (23,8 %) получили не срок, а либо исправительные работы на предприятии, к которому были прикреплены, либо условное освобождение[948].