Крылья голубки

Деншеру казалось, что сэр Люк еще встретится ему на пути, как бы абсурдно это ни было, и в конце концов так и вышло, причем в тот момент, когда молодой человек мрачно признал, что достиг пределов своих возможностей и надо срочно возвращаться в Лондон. Четыре-пять дней рядом с одной пациенткой были немалой жертвой со стороны предельно занятого врача, одного из величайших светил медицины. Так что, когда вслед за звоном колокольчика он появился в дверном проеме, это поразило Деншера, как удар ножом. Без единого слова стало ясно, что ситуация совсем скверная. Доктор задержался, посвятил все свое внимание единственному случаю, оказывая помощь и укрепляя надежду, но Деншеру было очевидно разочарование, ведь на какое-то время ему казалось, что приезд сэра Люка может ее спасти. Теперь по пятам за ним шел призрак кризиса – кризиса, который он продлил, но не ликвидировал. Гость не пустился в подробности о состоянии Милли, вообще не назвал ее имя; он лишь сказал, что его визит подходит к концу, он сделал то немногое, что было в его силах. Выяснилось, что он все же помнит их прежнее знакомство и именно оно побудило его прийти сейчас. В ближайшую субботу он планировал отъезд, но до того хотел бы еще кое-что осмотреть. Он просил об одной или двух прогулках по Венеции – только Венеция в данный момент его занимала, он отдавал должное тому, как прекрасно справился с задачей быстро познакомить его с лучшими частями города этот молодой англичанин. Это было неожиданно, странно – и Деншер испытывал благодарность, что доктор ни разу не упоминал напрямую палаццо Лепорелли, профессиональные вопросы, не принес новости. И сам он тоже ни о чем спрашивать не стал. Доктор прибыл в Венецию, чтобы спасти Милли, – так считала миссис Стрингем, этого она ждала от него, но очевидно, что единственное, что он смог сказать: она потеряна, надежды нет. Это было ясно Деншеру по умолчанию и по особому спокойствию доктора.

Это был эффект благословенной тишины, наступающей после бури. На протяжении недель Деншер пытался сохранять равновесие, причем по большей части делал это в уединении и тишине; но сейчас он вспоминал об этом, как о состоянии горячки. Настоящее, истинное спокойствие было особой формой светского поведения. Теперь они шли вдвоем, беседовали, разглядывали картины, сэра Люка интересовали какие-то конкретные вещи, они заходили к антикварам, сидели в кафе «Флориан», чтобы отдохнуть и выпить. Им повезло с погодой, воздух был теплым, город заполнен мягким осенним светом.

Раз или два во время отдыха великий человек прикрывал глаза – у спутника появлялась возможность присмотреться к его лицу, а также задуматься о бессоннице. Доктор проводил ночи возле нее – он сам, часами, так казалось, хотя это могло быть чистой фантазией. Любопытно, что Деншер способен был хладнокровно рассуждать и анализировать то, что, по сути, было сильными эмоциями, и в то же время это была реакция на принятие своей вынужденной свободы. Эта свобода, как особый опыт, включала в себя и одиночество, и безумие, и – вопреки всему – надежду. Он надеялся, сидел в съемной комнате и ждал, а силы постепенно оставляли его. Это был единственный способ не увеличивать чувство ответственности. Но встреча с сэром Люком, человеком, вращающимся в высшем свете, знающим жизнь, принесла ему пользу. Среди его окружения в последнее время было очень много женщин. Мужская компания была очищением атмосферы, причем спутник его был человеком, обладавшим гораздо более сильной мотивацией и высокой целью. Он был крупный мужчина, он умел непринужденно общаться, он знал, что важно, а что нет, он видел разницу между сутью и оболочкой. Как ни странно, за все время прогулок они не поднимали тему палаццо и несчастных дам, они говорили о многом, как двое обычных джентльменов, не обремененных ничем особенным. На вокзале сэр Люк не проявил к нему интереса, но теперь они беседовали по-дружески, хотя Деншеру иногда чудился тон разговора доктора и пациента. Но главным было удовольствие от общения.