Крылья голубки

Деншер не раз задумывался о том, какое чудо Сьюзан Шепард; она защищала его и ничего не требовала. И в разговорах с миссис Лаудер выяснилось, что она и перед давней своей подругой не раз занимала его сторону. Нежелание Милли принимать его она объясняла исключительно ухудшением ее здоровья, не уделяя специального внимания визиту лорда Марка; ее пуританская душа избегала осуждения и предлагала простые и ясные толкования. В этом отношении он мог быть спокоен. Несмотря на постоянное внутреннее напряжение, он мог позволить себе хотя бы отчасти успокоиться, сесть поудобнее в обтянутое желтым атласом кресло и откинуться на спинку. Тетя Мод задавала вопросы, которых не было у Кейт; однако у него не возникало протеста. Покидая Венецию, он обрел решимость считать Милли уже мертвой – это было единственным мыслимым способом вынести ожидание. Он оставил ее, потому что она так хотела, не ради себя; но это потребовало от него срочного переосмысления многих вещей. Неопределенность была для него кошмаром, и с этим он не мог ничего поделать; хуже всего для него было то, что он не мог знать, что с ней происходит, это было настоящей пыткой. Его спасением стала простая схема: убедить себя, что ожидание миновало. «Какой смысл дольше терзаться этим? – тревожно спрашивал он себя. – Если я приму как факт, что все уже произошло – а так может статься в любой момент, – я хотя бы смогу заниматься другими делами. Иначе я бесполезен для кого и чего угодно, в том числе и для нее». Он последовательно и целенаправленно работал над этим, но его план удавалось воплотить лишь отчасти, и успех был переменным. Случались дни, когда ему совсем не удавалось прогнать чувство неопределенности, вкус жизни становился вкусом страдания. Ожидание составляло непременный фон всего остального, и если он готов был выслушивать вопросы миссис Лаудер, то лишь потому, что они в какой-то мере позволяли ему избавляться от напряжения.

Она помогала ему держаться спокойно, в том числе и собственным примером невозмутимости и самоконтроля. То, что он поладил с тетей Мод, стало, пожалуй, главным достижением; в этой компании его нервы приходили в порядок, несмотря на то что они оба не отрицали наличие трагедии. Они говорили об умирающей девушке в прошедшем времени, причем только в подчеркнуто положительных тонах. С другой стороны, это все равно не приносило Деншеру желанного мира в душе, они слишком часто повторяли, что Милли изумительная. Восхищение было непременным, хотя он старался больше слушать и соглашаться, чем высказываться; его смущало, что от него ждали такого восторга по поводу Милли, какого он никогда на словах не высказывал в отношении Кейт. А та сидела рядом, как бы в стороне, и казалось, что ее вполне устраивал весь этот пафос, – она сидела, как соседка, присутствующая при семейном оплакивании и восхвалении покойного. И главным лейтмотивом разговоров было то, как бедняжка умирающая страстно хотела жить.

Тетя Мод упоминала – и Деншер прекрасно понимал ее – о поэтической жизни Милли, о том, что «могло бы быть», – при этих словах почтенная дама смахивала слезу. У нее были собственные представления об этих утраченных перспективах и общественной роли, которую могла бы сыграть Милли, если бы жестокая судьба не сломала ее жизнь. Но он не мог забыть, что у Милли были свои представления и мечты о будущем, и она страстно держалась за них, и именно от них она была безжалостно отсечена, – иногда ему представлялся романтический образ юной жертвы Французской революции, обреченной на гильотину, а пока отделенной тюремной дверью от всего, что ей дорого. Однажды, в момент холода и ужаса, он поделился этим образом с миссис Лаудер, но никакой смелости не хватало, чтобы признаться в том же в разговоре с Кейт. Милли рисовалась героиней, и тетя Мод признавала это. Они обсуждали Милли в том тоне, в котором о ней говорила миссис Стрингем, – как о принцессе.