Крылья голубки

Мой дорогой Уэллс, Я чудовищно долго пренебрегал Вашим интересующим меня (потому что я не могу сказать просто интересным) вопросом – в Вашем последнем письме; и пренебрегал именно потому, что ответ требует объяснений. Так вышло, что в течение последних месяцев я не чувствовал себя способным на объяснения, моя нерешительность при «окончании книги» (а это, кажется, мое хроническое состояние) достигла предела, и мой ослабленный мозг стал неспособен на малейшее дополнительное усилие, даже самое легкое и простое. Моя переписка все сокращалась и сокращалась – лишь самые короткие письма были написаны. И мне представлялось, что, возьмись я сообщить Вам это, выйдет слишком пространно (в ответ на Ваше предложение) – все эти чудесные и длинные вводные части (вероятно, мы говорим о моих книгах) не существуют в готовой форме. Полагаю, я понимаю, на кого Вы намекаете, когда говорите о сходстве – и о самом существе, но в двух особых случаях. В этих случаях речь идет о текстах, которые рассчитаны на выпуск частями – и они обладают особой подробностью и особенной длиной (до 20 000 слов!)[12]

. Пинкер просмотрел текст, который предназначен для большого романа, затем (более чем год спустя) он был написан и закончен, но, к моему неудобству, еще не опубликован[13]; однако я более двух лет назад в Америке направил его в «Харперз», рукопись там осталась и, вероятно, была уничтожена. Если бы она была здесь, я бы с удовольствием переслал ее Вам, потому что – как бы и кто бы ни говорил, это было внятное и полноценное высказывание, какой и должна быть настоящая работа. Затем Конрад увидел меньшую часть «Крыльев г[олубки]», которая по-своему неплоха, но все же это лишь половина книги, и сравнительно менее развитая. Текст был сделан так, чтобы его можно было публиковать отдельными выпусками, как принято в Америке, но затея провалилась (какие тайны и какой стыд я раскрываю перед Вами!), и вся вещь (книга) была написана в более свободном и независимом масштабе. Но и этот синопсис был уничтожен; он вернулся из США, но у меня не было возможности сохранить его. И, очевидно, никакой мой роман теперь не может и не будет издаваться выпусками; и я определенно не стану больше готовить детальные и развернутые планы ненадежным и неблагодарным издателям; так что, боюсь, у меня нет текстов подобного рода. План, приготовленный для себя, сделан тщательно и по возможности подробно, я всегда их составляю – я говорю о двух документах, содержащих такие предварительные частные

наброски. Но эти весьма пространные записи весьма фамильярны, интимны и предназначены только для себя – они составлены в форме многословного, почти болтливого письма, адресованного моей собственной дражайшей персоне, и хотя оно аккуратно напечатано, я все же не готов показывать его кому бы то ни было, кроме самого себя. И даже при этом условии я порой вздрагиваю! Вот так-то. Меня глубоко тронуло Ваше уважительное любопытство, но, как видите, у меня нет ничего подходящего для демонстрации. Однако позвольте мне пообещать, что, если смогу в пределах обозримого времени составить манифест для затуманенного редакторского разума, Вы, безусловно, получите экземпляр. Откровенность требует, чтобы я добавил: это маловероятно. Для редакторов это стало бы непозволительной роскошью. Во-первых, я не их собственность, а во-вторых, главное интеллектуальное преимущество – облегчение, связанное с возможностью работать в собственном темпе, в своей собственной последовательности и в совершенно независимом тоне, – слишком драгоценно для меня, чтобы пожертвовать им. Простите мое многословие. Добавлю лишь, что надеюсь – родные небеса над Вами будут ясными.

Ваш, мой дорогой Уэллс, всегда

Генри Джеймс

Уильяму Дину Хауэллсу

Лэмхаус, Рай

11 декабря 1902