Крылья голубки

Мой дорогой Хауэллс, Нет ничего приятнее, ничто не может так тронуть меня, даже поток слез, пролитый мною за эти годы, чем возможность получить Ваше прекрасное письмо от 30 нояб[ря], столь пространно и откровенно характеризующее «К[рылья] г[олубки]». Каждое слово проникало мне прямо в сердце, сказать Вам за это спасибо было бы просто кривлянием. С той же почтой я получил письмо дорогого Джона Хэя, так я вознагражден сверх меры. Я ничего не знал об американских «заметках», храни небеса от такого названия! – лишь то, что теперь услышал (однако мне сказали, что они весьма хороши), так что у меня все в порядке относительно конфронтации с публикой, которая ведет себя по-детски сверх обычного, – я имею в виду, что в определенной степени, конечно, эту конфронтацию испытываю. Признаюсь, однако, что это мое хроническое чувство – публика необычайно инфантильна; и это (было) у меня в мыслях уже давно, а ведь моя работа требует независимости от таких фантазмов, она должна исходить целиком и полностью из внутренних оснований. Конечно, в наших условиях делать нечто достойное – героизм без корысти, поддержки и вознаграждения; но это моя повседневная работа. Само понятие внимания исчезло начисто из англо-саксонской ментальности, искорененное большой и наглой баядеркой журналистики, газетами и иллюстрированными (в первую очередь) журналами; все они кричат: «Посмотри

на меня! Я важнее всего, и только я, это я смогу удерживать тебя все время, не требуя у тебя ни минуты

времени». Если Вы собираетесь писать что-то и где-то о «К[рыльях] г[олубки]», скажите об этом – это совершенно необходимо сказать. Так что мы живем в эпоху, прекрасную для литературы или любого вида искусства, если они визуальны. Иллюстрации, громкие упрощения и grossissements[14], большие здания… «постановочные» спектакли, проза, которая должна попадать в тон, быть в стиле газет и публичных объявлений, – это и только это, как мне кажется, и называется «использовать шанс». ‹…›

Г-же Ричард У. Джилдер

Лэмхаус, Рай

2 сентября 1914

‹…› Таким образом, когда Вы столь благожелательно и трогательно выражаете свой интерес к моим «Запискам», словно мы в другой жизни и на другой планете, которые можно лишь воображать, я вынужден предпринять огромное усилие, чтобы преодолеть границы моего теперешнего сознания. Даже теперь, когда я пишу эти слова, я знаю, что Вы глубоко проникли в смысл главы, связанной с Минни Темпл[15], и ощутили свою юношескую, такую юношескую близость с ней. Я могу вспомнить лишь ничтожно малое число людей, которые так точно поняли, что я делал, по-настоящему поняли, о чем я говорил, в то время как множеству других это не удалось; и, конечно, Вы принадлежите к этой малой группе избранных. ‹…› Я помню, Вы когда-то давно говорили мне, что за прошлый год не имели возможности приблизиться к ней, но я и сам по большей части был далеко, и все же ее живость сохранялась для нас обоих и лишь ожидала наступления весны, чтобы явиться перед нами. В свете сегодняшнего дня мне представляется трагичным отношение к ней, столь невнимательное и небрежное, как будто ее приносят в жертву – в той мере, которую сегодня и вообразить невозможно. ‹…›

Предисловие к нью-йоркскому изданию 1909 г.