Кто ты будешь такой?

– Он был ужасный человек. Отец Алевтины. Для всех, но не для меня. Я любила его больше всех. И люблю до сих пор. Сейчас даже еще сильнее. Так бывает, – усмехнулась. – У любви нет никаких законов. Хоть у нее их нет. Просто в моем случае не нужно было заводить детей. Алевтину не нужно было заводить. Детей нельзя подвергать опасности. Вот мне и пришлось… пришлось поступать так, а потом и вовсе совершить нечто… Ради нее. Сейчас я об этом жалею. – Уставилась в окно на снег, он шел реже. – Но ничего не изменишь. – Дарья Алексеевна повернулась, дотронулась до Жуковского, ее рука оказалась горячей и сухой. – Я хочу сказать тебе вот что: не переживай за нее, Андрей. За Алевтину. Я заплатила за нее такую цену, что с ней ничего страшного не произойдет. Я это знаю. Просто знаю, и все.

Замолчала, глядя перед собой. Спина прямая, гордая осанка. Жуковский почувствовал себя неловко. Эта женщина – сумасшедшая?

– Я, наверное, пойду, – сказал он.

Она кивнула.

Он надел пальто, посмотрелся в зеркало, поправил шарф. Она все это время наблюдала за ним, потом, когда он уже коснулся двери, остановила:

– Погоди минутку.

Ушла и вскоре вернулась с коробкой, протянула:

– Отдай Алевтине, когда увидишь ее.

Коробка была от детской обуви, уже пожелтевшая.

– Я совсем не уверен, что увижу ее.

– Увидишь, – сказала уверенно. – Я стала ведьмой, вижу будущее. – Опять улыбнулась, показав широкие зубы. – А ко мне она как раз и не приедет. Я долго не могла решить, отдать ей это или нет. Ты, Андрей, уж сам реши, хорошо?

Углы у коробки были обиты, Жуковский потрогал их. Посередине коробка была тщательно обмотана скотчем.

– Если я узнаю что-то об Алевтине, позвонить вам, написать?

– Не нужно. Правда, не беспокойся.

Накинула шаль и вышла проводить. До калитки не пошла. «Просто захлопни». Позвала собаку, та подбежала и послушно села у ее ног. Собака уже истоптала весь свежий покров снега, но все-таки нашлось место и для следов от рифленых подошв Жуковского. Закрыв калитку, он, не зная, что делать, помахал этой странной женщине. Она помахала в ответ. Жуковский пошел по улице, прижимая коробку. Наверняка в коробке какая-нибудь ерунда. Крыша у матери Соловьевой явно поехала. Может, выбросить коробку в мусорный бак? Жуковский как раз проходил мимо. Ну ладно, сперва глянет, что там, а потом решит. Попозже. А сейчас он хотел успеть до отъезда взглянуть на краеведческий музей.

Коробку он открыл в поезде. Не сразу. Сперва заказал чай у проводницы, вытащил утренние ром-бабы из пакета. За окном проносились покрытые снегом равнины, синие в сгущающихся сумерках. Стекло стакана дребезжало о подстаканник. Жуковский тщательно размешал сахар, с аппетитом откусил ром-бабу. Напротив сидела молодая мамаша с презрительным взглядом и ее сынок с засохшими соплями под носом и даже на подбородке. Мальчик, забыв о своей пожарной машинке, открыв рот, следил, как Жуковский съел сперва одну ром-бабу, потом другую. Место рядом с Жуковским пустовало, там лежали сейчас его портфель и коробка. Напившись чаю, он вытащил из портфеля перочинный ножик, поставил коробку на колени. Занес нож над коробкой, задумался – а ведь будет видно, что коробка вскрыта. «Это непорядочно», – услыхал он голос с матери. «Снова закрою скотчем, только и всего», – мысленно ответил он ей. А кроме того, эта сумасшедшая женщина сказала ему решить, отдавать коробку Але или нет. А как он может решить, не зная, что внутри? К тому же вероятность, что он увидит девушку, была почти нулевой.

Жуковский принялся срезать скотч на боках коробки. Сопливый мальчик, не успев закрыть рот, наблюдал за новым представлением. Его мать, воспользовавшись случаем, клала ему в рот нарезанные заранее кусочки яблока и моркови. Волей-неволей мальчику приходилось их торопливо жевать и глотать, чтобы была возможность снова открыть рот. Разрезав все четыре полосы скотча, Жуковский положил нож на стол, взялся за крышку. Помедлил. А вдруг там деньги? Что тогда он будет делать? Или вдруг там… ну, молочные зубы, волосы, распашонки или еще какая-то дрянь в этом роде?