Культурный разговор

Фоменко с исключительной силой любил русское слово и часто использовал прием «влюбленно-иронического» чтения. Но чтение это вдохновенное, проницательное, глубокое. Из «Войны и мира» он, к примеру, убрал легкой и властной рукой всю дидактику, всю тяжеловесную назидательность – и перед нами оказались в исполнении актеров «Мастерской» дивные, великолепные, чудесные люди позапрошлого века. Гоголь – сатирик, вы говорите? Оно конечно, да только у Фоменко (спектакль «Мастерской» «Мертвые души, том второй») Чичиков – Юрий Степанов испытывал превращение, обратное герою рассказа Кафки: из насекомого в человека. А «Волки и овцы» Островского, где дуэты Тюниной и Степанова театралы могут пересматривать бесконечно, как меломаны – слушать любимую музыку! Да, вспоминая работы Фоменко, всякий раз споткнешься об эту самую «любовь к человеку» – но для чего идут работать в театр люди, людей не любящие, это для меня загадка. Шли бы в морг, что ли.

«Одна абсолютно счастливая деревня» – так называется один из шедевров Фоменко в «Мастерской». В основе его – проза Бориса Вахтина, ленинградского писателя семидесятых годов. Вахтин и Фоменко дружили когда-то, и его имя Фоменко упрямо воскресил, вызвал из забвения. И с тем же упрямством блистательно экранизировал уже немодную прозу матери Вахтина – Веры Пановой (телефильм «На всю оставшуюся жизнь»). Такая преданность «своим» (авторам, актерам) отличала Фоменко всегда – и в числе этих «своих» неизменно были Пушкин и Островский, двое беспримесно солнечных сыновей русской литературы.

Слово и музыка – чего же еще нужно душе? Филологическое и музыкальное образование в добавление к театральному помогло Фоменко превращать все стихийные порывы в искусную, посекундно рассчитанную игру. Добавим еще, что, судя по всему, Петра Фоменко отличала незаурядная человеческая порядочность. И педагогический дар – из числа уникальных.

И что, никаких пороков, недостатков? Так вроде не бывает?

Да вот бывает. Конечно, в восемьдесят лет у него силы были уже не те, что в шестьдесят, так это что, предмет обсуждения?

Петр Фоменко воспитал первоклассных учеников-режиссеров – это и Сергей Женовач, и Иван Поповски, и Сергей Пускепалис, и Елена Невежина, и Миндаугас Карбаускас, и Евгений Каменькович. Все они исправно работают. Все они разные. Правда, есть и общая черта: если в их композициях актеры поют, то делают это искусно, тактично и со вкусом. И никакой дряни, мерзости и гнили нет в их спектаклях. Заразил их Петр Наумович крепко, привив глубокое понимание того, что одно дело – благородно пошутить, изящно поиграть с авторским текстом, а совсем другое – изломать его и в него нагадить во имя фантомного «самоутверждения».

Да, и обижали, и гнали, и театр дали «на закате» – а все ж таки Фоменко выстоял, победил, сделал всё что мог и закат превратил в рассвет.

Просто удивительно, как многое может сделать один, всего лишь один человек, удивительно – и поучительно.

2012

Искусство быть старым

Малый театр простился со своей «великой старухой» – Татьяной Панковой. Да, «искусство быть старым» и на сцене и в жизни – редкое и дорогое искусство.

Многие, не зная фамилии актрисы, говорили о ней – эта чудесная старуха из Малого, с усами… Действительно, небольшие усики, придававшие лицу Панковой вид грозный и комический одновременно, держали ее в рамках амплуа «добродушной Бабы Яги». Но все ее самодурки и свирепые тетки отсвечивали веселым умом, в них чувствовалось живое теплое сердце. Такой она блеснула в кино, в картине «Звезда пленительного счастья», и такой оставалась еще тридцать лет после того. Практически не меняясь!

Я видела Панкову на сцене несколько лет тому назад, в спектакле «На всякого мудреца довольно простоты» Островского, в роли гадалки Манефы. Это было ее законное царство – мир Островского, который она унаследовала от «великих старух» Малого, от Садовской, от Пашенной (а Садовская-то, кстати, играла с голоса самого автора: Островский читал свои пьесы актерам, и лучше всего у него получались возрастные женские роли)…

Манефа в этой пьесе – обманщица, аферистка, она предсказывает то, за что уплачено. Но Татьяна Панкова не допускала никакой сатиры и не смотрела на свою героиню злыми глазами. От этой Манефы, диковинного гриба Замоскворечья, шла волна удовольствия и добродушия, ей страстно хотелось жить, вкусно есть, болтать с людьми, вертеться на чертовой ярмарке жизни. А что приходится привирать и обманывать – ничего не поделаешь, надо ведь как-то выживать старушке, да и вообще «на московском государстве без лукавинки не проживешь», как утверждал Лесков.

Чистая, ясная речь, озорные глаза – зрители ликовали. Зрители вообще любят хороших старух на сцене, они улучшают настроение как доказательство того, что полноценная творческая жизнь может быть не кончена в семьдесят пять, в восемьдесят лет… А Татьяна Панкова доказывала, что жизнь не кончена в девяносто!